Мне мил веселый ритурнельс его безумной пестротою,люблю певучей скрипки трель,призыв крикливого гобоя.Но часто ваш напев живойвдруг нота скорбная пронзала,и часто в шумном вихре баламне отзвук слышался иной,—как будто проносилось эхозловещих, беспощадных слов,и холодело вдруг средь смехачело в венке живых цветов!И вот, покуда приседалатолпа прабабушек моих,под страстный шепот мадригалауже судьба решалась их!Смотрите: плавно, горделивосквозит маркиза пред толпойс министром под руку… О диво!Но робкий взор блестит слезой…Вокруг восторг и обожанье.царице бала шлют привет,а на челе Темиры следборьбы и тайного страданья.И каждый день ворожеюк себе зовет Темира в страхе:— Открой, открой судьбу мою!— Сеньора, ваш конец — на плахе!
Иллюзия
Полу-задумалась она, полу-устала…Увы, как скучно все, обыденно кругом!Она рассеяно семь раз перелистала свой маленький альбом.Давно заброшены Бодлер и «Заратустра»,здесь все по-прежнему, кто что бы ни сказал…И вот откинулась, следя, как гаснет люстра, и засыпает зал.Она не чувствует, как шаль сползла с колена,молчит, рассеянно оборку теребя,но вдруг потухший взгляд коснулся гобелена,— и узнает себя.То было век назад… В старинной амазонкеона изысканно склоняется к луке,на длинные черты вуаль спадает тонкий, и кречет на руке.Сверкает первый луч сквозь зелень молодую,крупицы золота усыпали лужок,все внятней хоры птиц, и песню золотую вдали запел рожок.Последняя звезда еще дрожит и тает,как капля поздняя серебряной росы,лишь эхо смутное из чащи долетает да где-то лают псы…И та, другая, ей так странно улыбнулась.и перья длинные чуть тронул ветерок…Забилось сердце в ней, но вот она проснулась, и замолчал рожок…