тишина. Слово падает, как лезвие революционной гильотины.
У Трищенко внезапно открывается второе дыхание.
— А теперь, — капитан улыбается. — Рота, на завтрак, шагом марш!
Айгуль вздыхает и поднимает тазик с бельем. Стирка — это процесс, уходящий в бесконечность. Особенно, когда в доме — ребенок. Георгий сейчас спит — слава богу, мальчики тоже иногда спят. Ураганы должны отдыхать — иначе откуда им взять сил для разрушения?
Одиннадцать месяцев, скоро год, а он еще не ходит. И зубов всего четыре. Гуля почему-то считает, что это ее вина. Я совсем не занимаюсь ребенком, думает она с раскаянием. Мы не читаем книжки. Не играем. И мне надо похудеть. Не есть. Вчера зарекалась, а перед сном напилась чаю с сахаром и съела полкило печенья. Опять.
У Маринки — дочка. Такая смешная. И восемь зубов, еще два режутся. А ей десять с половиной. А нам одиннадцать. Я плохая мать, думает Гуля.
И все-таки он спит. Полтора часа после обеда. Еще два — после полдника. Что-то можно сделать: развесить белье, поставить стирку, помыть полы, убрать игрушки. Что еще?
Не успеваю. Не успеваю.
— Принимай командование, Всеславыч, — говорит капитан. — Это из рублевской разведшколы. Добровольцы.
Младший сержант Бисеров пытается сообразить, в каком месте он доброволец. Краем глаза разглядывает остальных — может, они?.. Хрен там. Десантников трое. И на всех трех лицах — полное офигение.
— Старший лейтенант Филипенко, — представляется тип с залысинами.
И здесь хохол, думает Бисеров. Ну что за жизнь.
Айгуль — лунный цветок
Вообще-то правильно говорить «Айг[ю]ль», где вторая гласная — нечто среднее между ё и ю, и звучит впереди зубов. Произношение — как во французском. Хотя откуда в Башкирии французы?
Какая чушь лезет в голову.
Сейчас полнолуние, поэтому Гоша плохо спит. Просыпается каждые полчаса, плачет испуганно. Даже бутылочка с водой не помогает. И горло красное. Сегодня опять были шаманские ритуалы, вспоминает Айгуль. Очередной знахарь; на этот раз — участковый.
Гулю передергивает.
От этих плясок у нее «крыша» едет, как от мухоморов. Вибуркол, свечи. Виферон, свечи. На ночь, потом утром. И давать побольше жидкости. Временно не купать и не гулять. Наверное, легкая инфекция. Сейчас как раз ходит вирус.
На часах — четыре утра.
Я плохая мать, думает Гуля привычно.
Я плохая.
— Сволочь он, этот ваш Трищенко, — Сафронов сложил с себя командирские обязанности и не прочь почесать языком, пока в дороге. Виллис болтает на колее, разъезженной грузовиками. Летит грязь. — В марш-броски с вами, как понимаю, ни разу не ходил?
Бисеров признается, что нигде, кроме как на крыльце столовой, он майора не видел. Даже странно, говорит сержант. Такое ощущение, что Трищенко (чуть не ляпнул: Здрищенко) там и самозарождался, как фруктовая муха в яблоках.
Наконец прибывают. Сафронов, махнув на прощание рукой, исчезает в глубине здания. Хохол- старлей ведет десантников вверх по лестнице.
На складе приказано сменить форму. Усатый старшина приносит груду штанов и гимнастерок — все старое, застиранное, выгоревшее на солнце. Прорехи, дыры; не хватает половины пуговиц. Бисеров, подумав, надевает гимнастерку их самых ношеных, но зато аккуратно заштопанную. В тон подбирает остальное обмундирование. Затягивается ремнем. Меряет сапоги — кстати, тоже не новые. Добровольцы, ага.
Где же?.. Старшина больше не приходит. Бисеров чувствует себя странно — без нашивок и петлиц. Какое у него звание? Какие войска?
— Без знаков различия, — говорит Филипенко. — Привыкайте. Документы и награды потом сдадите мне — под роспись.
Старлей уходит. Тишина.
Десантники переглядываются, но никто не решается озвучить первым. Почему-то смотрят на Бисерова. Тогда сержант говорит:
— Мы, что — штрафники?
Все почему-то чувствуют облегчение. Хоть какая-то определенность.
Только разжалованные носят форму без нашивок. Вполне логично. Но и это предположение оказывается ошибочным, когда Бисеров обнаруживает на пилотке звездочку. И на остальных пилотках тоже.
Блин, думает сержант. А я ведь почти догадался.
— Это мальчик, — обижается Гуля. Как можно спутать? — думает она. Девочки же совсем другие.
— Такой красивенький, — не сдается бабуся. Георгий нахохлился и смотрит с подозрением. Щеки как у хомяка, раскраснелись на морозе. Глаза голубые, брови нахмурены. Вылитый папа.
«Женщины после двадцати семи похожи на Маугли. Почему? Потому что они так же способны жить в браке, как Маугли — среди людей».
Пожалуй, думает Айгуль, за эти слова я злюсь на твоего папу больше всего. Слишком они похожи на правду.
Владлен вообразил себя человеком — и ушел.
Осталась маугли. С человечком на руках.
Айгуль вдруг словно что-то толкнуло в спину. Она повернулась. Моргнула. Показалось, нет? На мосту ей почудился человек в военной форме — как из старого фильма. Несмотря на холод, с непокрытой русой головой. Дыхание окутало человека кисейным облаком.
— Бомжей развелось! — говорит бабуся. — Прости господи.
— Какой год?! — орет Бисеров. — Какой, нахрен, сейчас год?!
Сержанта с трудом удерживают вчетвером. У Бисерова темпоральный шок, хотя он и слов-то таких не знает. Ничего, думает Филипенко, скоро оклемается. Мне нужен этот чертов две тыщи пятый год. Мне он позарез нужен.
— Спокойно, — говорит Филипенко. — Спокойно, боец. Сорок первый. Ты дома. Что видел?
— Женщину видел, — говорит Бисеров. — С коляской. Только она, кажется, меня испугалась.
У Филипенко застывают губы.
— С коляской? Красивая?
Сержант внезапно успокаивается. Откидывает голову, смотрит в потолок. Там покачивается на шнуре электрическая лампа. А еще выше, по бетонному перекрытию, идут силовые кабеля.
— Иди ты знаешь куда, — говорит Бисеров и отворачивается.
— Знаю, — говорит Филипенко.
II. Маугли
