Первый месяц космонавты трудились нормально, регулярно выполнялась программа исследований, а затем с орбиты начали поступать сигналы о том, что экипаж испытывает дискомфорт, который мешает ему работать. Особенно тяжело переносил возникающую чрезмерную влажность в отсеках станции бортинженер В. Жолобов. На Земле сразу не смогли определить причины этого явления и меры, которые надо было принимать. Как председателю Госкомиссии, Григорьеву пришлось заниматься этой проблемой. Вот как об этом вспоминает доктор медицинских наук, в то время начальник отдела обитаемости космических аппаратов 4-го НИИ МО В. А. Пухов: «При очередном космическом полете орбитальной пилотируемой станции «Салют» первоначально все шло благополучно, но через несколько дней один из космонавтов повел себя как-то странно, обнаружились непонятные отклонения в организме, стала повышаться температура, появился кашель. Все это встревожило не только Госкомиссию, но и высшее руководство страны. От Григорьева потребовали немедленно решить проблему, чтобы продолжить рекордный по тому времени полет и тем еще раз продемонстрировать преимущества советской космонавтики перед американцами. Состояние космонавта, однако, продолжало ухудшаться, и все более очевидным вырисовывалось решение: полет следует прекратить.
Вот тогда-то Михаил Григорьевич и пригласил для обстоятельной беседы крупнейшего специалиста в области авиационно-космической медицины академика О. Г. Газенко и совершенно неожиданно позвал на эту встречу меня. Пятичасовая беседа состоялась в кабинете начальника Центрального госпиталя Ракетных войск, расположенного в городе Одинцове.
Олег Георгиевич Газенко и генерал Григорьев по рангу и положению были фактически равны, я же поначалу чувствовал себя неуютно, сознавая свое невежество в космонавтике. Однако Григорьев быстро избавил меня от напряжения своими благожелательными вопросами, да и академик повел себя в духе старой русской профессуры. В общем, мы обменивались предположениями, употребляли научные термины, вероятно, не очень понятные Михаилу Григорьевичу. Он требовал разъяснений, заносил пометки в блокнот, выжимал из нас все соки, причем делал это так, что мы и сами изо всех сил старались выложить все, что знаем. Толку от того, увы, не было, поскольку картина состояния и поведения космонавта была совершенно непонятной и запутанной. За пять часов беседы начальник госпиталя раз десять приносил чай и уходил, чтобы нам не мешать. «Может, прекратить полет?» — негромко высказался Газенко, распечатывая третью пачку сигарет и закуривая. Михаил Григорьевич глянул на него так внимательно, что стало ясно — такое решение невозможно. И тогда Олег Георгиевич стал предлагать некие препараты, изменение режима работы космонавта, что-то вроде психотерапевтической беседы с ним и тому подобное. Григорьев слушал внимательно, задавал вопросы, уточнял кое-что, а затем, когда академик закончил, спросил: «Возьмешь на свою ответственность?» Газенко понурился. Григорьев усмехнулся: «Я пошутил. Ответственность должен брать на себя председатель Госкомиссии».
Когда мы выложились сполна и тема исчерпалась, Газенко вдруг спросил о чем-то, связанном с ЦК КПСС. Хотел, так я его понял, знать, почему невозможно прекратить полет.
Михаил Григорьевич прошелся по кабинету, остановился напротив академика, произнес назидательно:
Прочитав эти строки, он внимательно стал всматриваться в глаза Газенко, стараясь угадать, знает ли тот автора четверостишия. На худом породистом лице Газенко появилось то выражение, с помощью какого демонстрируют эрудицию и пытаются скрыть незнание. И тут я, что называется, выскочил, куда меня не звали.
— Алексей Константинович Толстой! — заявил я нагло.
— Верно, — не без удивления молвил Григорьев. — А как называется поэма? Помнишь?
— А как же! — вознесся я. — «История Государства Российского от Гостомысла до Тимашева».
— И главную строчку помнишь? — рассмеялся Григорьев.
— Как не помнить, — ответил я. — «Страна наша богатая, порядка только нет!»
— Вот какие в ракетных войсках ученые, — произнес с гордостью Григорьев, — не академик, а кое-что знает».
В конечном итоге, 24 августа 1976 года, после выполнения 48-суточной программы, полет экипажа был досрочно прекращен. Посадка спускаемого аппарата произошла в заданном районе в двухстах километрах юго-западнее города Кокчетава. Врачи определили состояние космонавтов после приземления как удовлетворительное.
Бывали и другие нештатные ситуации. И всегда Григорьев со всей своей дотошностью пытался понять суть происшедшего и сделать правильные выводы. Из воспоминаний Л. Г. Лагойко, в то время начальника отдела анализа 5-го НИИП МО: «Из председателей Государственных комиссий по испытаниям ракетных и ракетно-космических комплексов оставили неизгладимые впечатления такие яркие личности, как М. Г. Григорьев, К. А. Керимов, А. И. Соколов, Ф. П. Тонких, Г. Н. Малиновский, Е. Б. Волков, Г. С. Титов, Ю. А. Яшин. Почти с каждым из них у меня были постоянные служебные контакты.
Несколько слов об авариях во время испытаний. Они случались нередко. Потенциальными виновниками аварий ракет при запуске и в полете являются боевой расчет, изготовитель и конструктор. Вина боевого расчета устанавливается относительно просто и быстро. С удовлетворением отмечаю, что таких случаев практически не было. Решающим моментом в расследовании причин аварии было установление характера неисправности — конструктивный или производственный? И здесь разворачивались настоящие баталии. Масла в огонь подливали смежные фирмы. Вспоминаю участие в таких разборах Л. Д. Кучмы, отстаивавшего свой завод, и начальника КБ-2 конструкторского бюро «Южное» М. И. Галася, которому принадлежала крылатая фраза: «Это же вам не факт, а было на самом деле!»
Михаил Григорьевич Григорьев прекрасно ориентировался в этих подспудных обстоятельствах, четко отличал, где ведомственные интересы превалируют, а где есть рациональное зерно, и всегда добивался истины в вопросах расследования причин аварийных ситуаций. Вспоминается такой случай. Однажды я как начальник отдела анализа докладывал Государственной комиссии под председательством М. Г. Григорьева об аварии двигателя ракеты-носителя одного из космических аппаратов. Затем выступали представители промышленности, каждый из которых ссылался на мой доклад. Рассердившись на то, что все говорят одно и то же и не выдвигают новых идей, Михаил Григорьевич сказал: «Что вы все — Лагойко да Лагойко! У вас собственные мысли есть или нет? И потом — не надо тут петь дифирамбы Лагойко! Я как председатель аттестационной комиссии в РВСН буду аттестовать его сам!»
Скажу прямо, если бы я получил письменную аттестацию такого выдающегося человека, как Григорьев, я бы этим гордился всю жизнь».
Работать с Григорьевым было нелегко. Он не терпел никакого формализма в работе. Не выносил, когда на совещаниях бубнили по бумажке.
Особенно доставалось некоторым нерадивым командирам на учениях. По должностным обязанностям, Михаил Григорьевич возглавлял Центральный запасный командный пункт (ЦЗКП) РВСН. Если на ЦКП РВСН в расчеты входили начальники различных управлений и служб, то на ЦЗКП расчеты состояли из вторых лиц — заместителей начальников этих управлений и служб. У каждого на учениях были заготовлены так называемые «рыбы», в которых расписывались действия службы по той или иной вводной. «Рыбы» порой долгое время не менялись, и это вызывало у Григорьева законное возмущение: «Ну что ты говоришь, что ты мне докладываешь? Ты сам веришь в то, что все будет происходить именно так? Я жду обоснованного доклада о действиях службы по конкретному вопросу. А пустословие мне здесь ни к чему».
Многие обижались. Я не исключаю даже, что кто-нибудь втихую ненавидел его за то, что не давал спокойно «сидеть на должности» и наслаждаться жизнью. Мерки были высокими, и не каждый соответствовал им. Но в отличие от «прокрустова ложа» — тем, кто соответствовал этим меркам или выходил за их рамки, Григорьев всегда давал высокую оценку.
