за тем, как солнце скрывается за горизонтом, предвещая скорое, почти без всякого перехода, наступление темноты, и понимал, что этой ночью ему наконец предстоит действовать.
Его ум словно очнулся от странной спячки, в которую он сознательным усилием погрузил его в надежде уподобиться неодушевленному существу: растению с мясистыми листьями, булыжнику эрга или крупинке соли среди миллионов крупинок себхи, – преодолев таким способом потребность пить, потеть и даже мочиться.
Это происходило так, будто поры его кожи закрылись, мочевой пузырь утратил сообщение с наружной средой, а кровь превратилась в вязкую массу, которая медленно циркулировала, получая импульсы от сердца, которое свело свои удары к минимуму.
Для этого ему пришлось перестать думать, вспоминать и воображать, потому что он знал, что тело и ум нерасторжимо связаны друг с другом. Стоило только вспомнить Лейлу, подумать о колодце чистой воды или представить, что он уже выбрался из этого ада, как сердце вдруг начинало биться быстрее, не давая ему возможности превратиться в человеко-камень.
Задуманное все-таки удалось, и теперь Гасель выходил из своего долгого транса, смотрел на закат и заставлял работать мозг, будя его, чтобы он, в свою очередь, привел в действие тело и каждый мускул вновь обрел свою силу и гибкость, которые ему понадобятся.
С наступлением темноты, когда Гасель обрел полную уверенность в том, что его уже никто не может увидеть, он начал двигаться: сначала одна рука, затем другая, наконец, ноги и голова. Чтобы выползти из укрытия и встать на ноги, ему пришлось опереться на тушу верблюда, и он почувствовал, что она уже начала испускать едкий и глубокий смрад.
Он отыскал гербу и вновь собрал в кулак всю свою невероятную силу воли, чтобы проглотить зеленоватую отвратительную жидкость, которая вытекала загустевшей массой, словно это была не вода, а яичный белок, смешанный с желчью. Затем отыскал кинжал, снял седло и со всего маху разрезал кожу на верблюжьем горбе, из которого извлек беловатый жир, холодное сало. Еще немного – и оно начнет портиться, однако он жевал его, осознавая, что только это может вернуть ему силы.
Даже после смерти верное животное сослужило ему последнюю службу, отдав кровь из своих жил и воду из своего желудка, чтобы он мог одолеть жажду, и свой ценный запас жира, чтобы вернуть его к жизни.
Спустя час, когда уже окончательно наступила ночь, он в последний раз бросил на верблюда благодарный взгляд, взял оружие и гербу с водой и не спеша двинулся на запад.
Он снял синюю гандуру, оставив на себе только нижнюю, и поэтому стал белым пятном, в тишине скользившим по белой равнине. Даже когда выглянула луна, которая тут же отщипнула первую тень от его фигуры, его можно было бы заметить не дальше чем с расстояния в двадцать метров.
Он разглядел склон, когда появились первые москиты, и полностью завернулся в тюрбан, прикрыв лисамом даже глаза и позволив полам своих одежд волочиться по земле, чтобы насекомые не искусали ему лодыжки.
Миллионы москитов угрожающе гудели. Их было, конечно, меньше, чем на закате или на рассвете, но все равно своим количеством и свирепостью они производили впечатление. Ему пришлось хлопать себя по рукам и шее, потому что некоторым удавалось впиться в него даже сквозь одежду.
Гасель ясно ощутил, как корка соли у него под ногами становится все тоньше и опаснее, но понял, что в темноте у него нет другого выхода, кроме как доверить себя Аллаху и надеяться, что тот направит его. Поэтому он перевел дыхание, когда почувствовал контакт с твердой поверхностью валуна, скатившегося с вершины склона, и стал искать, где можно спокойно выбраться наверх, поскольку пока покоя не было: приходилось все время гадать, наступит он сейчас на гнездо скорпионов или нет.
Приблизительно в трехстах метрах слева туарег обнаружил подходящее место для подъема, и, когда вскарабкался к бескрайнему эргу и легкий порыв ветра ударил ему в лицо, он без сил рухнул на песок, благодаря Создателя за то, что тот позволил ему выбраться из соляной ловушки. Хотя был один момент, когда его доверие почти исчезло, так как туарегу стало казаться, что он никогда не сможет этого сделать.
Он долгое время отдыхал, стараясь отрешиться от комариного гудения, а затем пополз: метр за метром, с терпением хамелеона, выслеживающего насекомое, – пока не удалился от края солончака почти на километр.
Он ни разу не поднял голову выше чем на пядь над уровнем валунов и, даже когда крохотная змейка выскочила прямо у него перед носом, не сделал ни одного лишнего движения.
Он повернулся лицом к небу и посмотрел на звезды, прикидывая, сколько осталось до рассвета. Затем огляделся вокруг и нашел подходящее место: три квадратных метра крупного гравия, почти полностью окруженные небольшими черными валунами. Вынул кинжал и начал бесшумно копать, осторожно отгребая песок, пока не вырыл яму по длине своего тела, в две пяди глубиной. Когда он в нее лег, уже светало, а когда первый луч солнца заскользил по равнине, Гасель закончил засыпать себя гравием, оставив доступными воздуху только глаза, нос и рот, которые в самые плохие часы утра и вечера будут защищены тенью от камней.
Кто-то может помочиться в трех метрах, даже не заподозрив, что здесь прячется человек.
Каждое утро, когда джип вновь приближался к краю себхи, можно было бы сказать, что в душе лейтенанта начинали яростно бороться друг с другом два чувства: страх увидеть неподвижную фигуру на прежнем месте и страх не увидеть ее там.
Каждое утро лейтенанта Размана сначала охватывало чувство ярости и бессилия, заставляя его проклинать вслух этого грязного «Сына Ветра», пытающегося насмехаться над ним, но потом он замечал, что в глубине души испытывает тайное удовлетворение, убеждаясь, что не ошибся в туареге.
– Надо иметь большое мужество, чтобы умереть от жажды, лишь бы не оказаться в тюрьме, – признавал он. – Большое мужество… И он должен быть мертв.
По радио до него донесся возбужденный голос сержанта Малика:
– Он ушел, лейтенант… – Чувствовалось, что тот пребывает в ярости. – Отсюда все выглядит как будто по-прежнему, но я уверен, что он удрал.
– Куда? – угрюмо возразил Разман. – Куда может уйти человек без воды и без верблюда? Или там лежит не верблюд?
– Да. Это он. А то, что находится рядом с ним, похоже на человека, но вполне может оказаться куклой. – Сержант помолчал. – Почтительно прошу разрешения подойти к нему.
– Хорошо… – неохотно согласился лейтенант. – Сегодня ночью.
– Сейчас!
– Послушайте, сержант! – сказал Разман, стараясь, чтобы голос звучал как можно более властно. – Я здесь старший. Выступите, когда стемнеет, и я хочу, чтобы с рассветом вы вернулись. Ясно?
– Совершенно ясно, господин…
– Тебе тоже, Ажамук?
– Я все слышал, лейтенант.
– Сауд?
– Я пошлю человека с заходом солнца.
– Значит, договорились, – заключил лейтенант. – Завтра я хочу вернуться в Тидикем… Меня уже порядком достали этот туарег, жара, вся эта дурацкая история. Если он не умер и не хочет сдаваться, пристрелите его.
Почти в то же мгновение он раскаялся в своих словах, но понял, что ему не следует идти на попятный, даже если сержант Малик постарается воспринять его слова буквально и покончит с туарегом раз и навсегда.
В глубине души Разман должен был признать, что, возможно, это наилучшее решение, поскольку туарег продемонстрировал, что предпочитает умереть, лишь бы не оказаться в грязной тюрьме.
Он попытался представить себе этого высокого человека с благородными жестами и размеренной манерой говорить, действовавшего из убеждения, что он всего лишь выполнил свой долг, как того требовали древние обычаи, рядом с тем отребьем, которым переполнены тюрьмы, и понял, что тот никогда этого не вынес бы.
Его соотечественники в большинстве своем были людьми дикими и примитивными, и Разман это знал. В
