– Шум их пугает… – объяснил он. – А если они побегут, то выдадут нас.
Закончив, он терпеливо выждал, когда во время очередного круга, описываемого авиеткой, их заслонит верхушка ближайшего бархана, и только тогда вылез наружу и присыпал слоем песка самые заметные участки палатки.
Спустя четверть часа, не причинив никакого другого беспокойства, кроме нервных криков животных: одна из верблюдиц трижды попыталась укусить товарищей, – жужжание удалилось, и аппарат превратился в маленькую точку, пролетев всего раз над их головами.
Сидя в полумраке, прислонившись спиной к одному из верблюдов, Гасель достал из кожаного мешка горсть фиников и начал есть, словно ничего не произошло и им не угрожает ни малейшей опасности. Как будто он преспокойно сидит у себя дома – в своей удобной хайме.
– Ты и правда можешь лишить их власти, если сумеешь пересечь границу? – спросил он, хотя было ясно, что ответ его не слишком интересует.
– Это они так считают, хотя я в этом не уверен. Большинство моих сторонников умерли или сидят по тюрьмам… Другие меня предали. – Абдуль эль-Кебир взял финики, предложенные ему туарегом. – Это будет непросто… – добавил он. – Но если мне это удастся, можешь просить у меня, что пожелаешь… Я всем обязан тебе.
Гасель медленно покачал головой:
– Ты мне ничего не должен, и я все еще перед тобой в долгу из-за смерти твоего друга… Что бы я ни сделал и сколько бы лет ни прошло, я никогда не смогу вернуть ему жизнь, которую он мне доверил.
Абдуль эль-Кебир долго смотрел на него, пытаясь заглянуть вглубь этих темных и глубоких глаз – единственную часть лица, которую ему до сих пор удалось увидеть.
– Я спрашиваю себя, почему одни жизни для тебя столько значат, а другие – так мало. Ведь ты в тот день ничего не мог поделать, однако кажется, что воспоминания о нем тебя преследуют и мучают. Вместе с тем убийство солдат тебя оставляет абсолютно равнодушным.
Ответа он не получил. Туарег лишь пожал плечами и продолжил свое занятие – класть финики в рот под покрывалом.
– Ты мне друг? – неожиданно спросил Абдуль.
Тот взглянул на него с удивлением:
– Да. Полагаю, что да.
– Туареги снимают покрывало перед членами семьи и друзьями… Однако ты до сих пор не делал этого передо мной.
Гасель размышлял несколько мгновений, а затем очень медленно поднес руку к лицу и убрал покрывало, предоставив Абдулю возможность разглядывать свое худое и волевое лицо, изборожденное глубокими морщинами. И улыбнулся:
– Лицо как лицо, ничего необычного.
– Я представлял тебя другим.
– Другим?
– Вероятно, старше… Сколько же тебе лет?
– Не знаю. Никогда не считал. Моя мать умерла, когда я был ребенком, а эти вещи волнуют только женщин. Я уже не столь силен, как раньше, но еще не начал испытывать усталость.
– Не представляю тебя уставшим. У тебя есть семья?
– Жена и четверо детей. Моя первая жена умерла.
– У меня двое детей. А жена тоже умерла, хотя мне не сказали когда.
– А сколько времени ты провел в заключении?
– Четырнадцать лет.
Гасель молчал, пытаясь представить себе, что такое четырнадцать лет в жизни человека, но не мог даже вообразить, как можно столько времени провести взаперти.
– И все время находился в форте Герифиэс?
– Последние годы – да. Но я уже просидел восемь лет во французских тюрьмах… – Абдуль с горечью улыбнулся. – Когда был молодым и боролся за свободу.
– И несмотря ни на что, хочешь вернуться к борьбе, хотя вполне вероятно, что тебя вновь предадут и посадят под замок?
– Я принадлежу к той породе людей, которые могут находиться либо на вершине, либо на дне.
– Сколько же времени ты пробыл на вершине?
– У власти? Три с половиной года.
– Мало, – убежденно сказал туарег, несколько раз отрицательно покачав головой. – Как бы власть ни была хороша, двадцать два года тюрьмы не окупишь тремя с половиной годами командования. Нет. Даже если бы было наоборот. Для нас, туарегов, свобода всегда важнее всего. Она настолько важна, что мы не строим каменных домов, потому что задыхаемся, когда чувствуем, что вокруг стены. Мне нравится осознавать, что я могу поднять любую из стен своей хаймы и увижу там безграничную пустыню. И мне нравится замечать, как ветер проникает сквозь тростниковые стены шерибы… – Он помолчал. – Аллах не может нас видеть, когда мы укрываемся под каменными потолками.
– Он видит нас повсюду. Даже в самом глубоком застенке. Он оценивает наши страдания и вознаграждает, если мы их переносим ради правого дела. – Абдуль эль-Кебир посмотрел ему в глаза. – А мое дело правое, – заключил он.
– Почему?
Абдуль недоуменно взглянул на собеседника:
– Что почему?
– Почему твое дело более правое, чем у них? Все вы ищете власти. Или нет?
– Существует много способов употребления власти. Одни используют ее ради собственной выгоды. Другие – чтобы быть полезными людям и добиться лучшего будущего для своего народа. Как раз к этому я и стремился. Поэтому они и не нашли, в чем меня обвинить, когда предали, и не осмелились меня расстрелять.
– Какая-то причина, чтобы тебя предать, у них была.
– Я не разрешал им воровать, – сказал он с улыбкой. – Я хотел создать правительство порядочных людей, не осознавая, что ни одна страна не располагает достаточным количеством порядочных людей для того, чтобы сформировать правительство. Теперь у них имеются яхты, дворцы на Ривьере и счета в Швейцарии, хотя когда мы были молоды и вместе боролись, то поклялись сражаться с коррупцией с тем же пылом, с каким мы сражались с французами. – Он пощелкал языком, словно насмехаясь над самим собой. – Это была идиотская клятва. Мы могли сражаться с французами, потому что, как бы ни пытались, французами никогда бы не стали. А вот бороться с коррупцией уже не так легко, потому что при всем противодействии ей мы тоже можем сойти с пути истинного… – Он пристально посмотрел на Гаселя: – Понимаешь, о чем я тебе толкую?
– Я туарег, а не тупица. Разница между нами заключается в том, что туареги заглядывают в ваш мир, наблюдают, понимают и отходят в сторону. А вы даже не приближаетесь к нашему миру и уж тем более не можете его понять. Поэтому мы всегда будем выше.
Абдуль эль-Кебир впервые за долгое время весело улыбнулся. Слова Гаселя его искренне позабавили.
– Это правда, что вы, туареги, по-прежнему считаете себя богами избранной расой?
Гасель показал в сторону выхода:
– А какая еще раса выжила бы две тысячи лет в этих песках? Если вода кончится, я останусь в живых, когда тебя будут пожирать черви. Не это ли доказательство того, что боги нас избрали?
– Возможно… И если это так, сейчас самое время обратиться к ним за помощью, потому что то, что не удалось пустыне за две тысячи лет, сделают люди за двадцать. Они хотят вас уничтожить: покончить с вами и стереть с лица земли, даже если окажутся неспособными что-то построить поверх ваших могил.
Гасель прикрыл глаза, не очень-то встревоженный угрозой или предупреждением.
– Никто никогда не сможет погубить туарегов, – проговорил он. – Никто, кроме самих туарегов, а они уже несколько лет живут в мире и не воюют между собой. – Он помолчал и, не открывая глаз, добавил: – А сейчас тебе лучше поспать. Ночь будет долгой.
