облака, а вокруг были солнце и синева. Солнце, синева — и больше ничего! Чтобы облака были не надо мной, а подо мной — этого я еще никогда не видел! Наш самолет плыл, как белый айсберг, по синему воздушному океану (айсбергов я, конечно, никогда не видел, но читал о них в приключенческих книжках).
Все отстегнули пояса. Наш новый знакомый Владимир Николаевич огляделся по сторонам, посмотрел, погасло ли строгое предупреждение рядом с кабиной летчиков: «Не курить!» — и зажег папиросу. Папиросный дым как-то сразу напомнил о земле, от которой я в мыслях своих совсем уже оторвался.
— Вы, наверно, металлург? — спросил папа у Владимира Николаевича.
— Бываю и металлургом…
Папа удивленно наклонил голову.
— Как это «бываете»?
— Я бываю человеком разных специальностей. Не удивляйтесь, пожалуйста… Такая уж у меня профессия: перевоплощаться в разные профессии!
— Кто же вы?
— Артист. Там у нас, в Заполярске, большой драматический театр! И кино, и стадион, и дома культуры…
Потом уж я заметил, что не только Владимир Николаевич, но и другие жители Заполярска всегда говорили: «У нас тут…» «У нас в городе…», «В нашем Заполярске…» Они очень любили свой город, потому что сами построили его прямо на голом месте, среди тундры.
Папа сразу повернулся к маме.
— Вот видишь? А ты боялась, что будет скучно!..
— И притом у нас, в Заполярске, всегда «билеты проданы». Я уж вам по знакомству буду доставать, — мягко улыбаясь, продолжал Владимир Николаевич своим очень приятным, ласковым голосом.
Он, казалось, все время ждал, что кто-то вот-вот захочет вставить в разговор какое-нибудь слово или замечание, и готов был в любую минуту уступить место в беседе.
— Да, представьте себе, в полярную ночь, в пургу, в метель, при пятидесяти градусах мороза люди идут в театр…
Пурга, метель и мороз в пятьдесят градусов как-то сразу испортили маме настроение. Она тяжело вздохнула и сказала:
— Да-а… Надо очень любить искусство, чтобы…
— А как хорошо мы должны играть! — воскликнул Владимир Николаевич. — Ведь люди преодолевают такие трудности, чтобы до нас добраться! Тут уж нельзя обманывать. Тут уж сливки молочным порошком не заменишь…
А меня не тошнило!
Я, помнится, не очень понял, при чем тут «молочный порошок», и отправился осматривать самолет.
Пассажиры уже совершенно успокоились и спали или читали газеты и журналы — ну, прямо как где- нибудь в парикмахерской, ожидая своей очереди стричься. Я прошел через весь огромный воздушный лайнер и добрался до двери с надписью «Туалет». Тут я остановился, подергал ручку белоснежной металлической двери, очень напоминавшей дверь огромного холодильника. Но дверь была заперта изнутри. Я подождал минут десять, потом еще слегка подергал…
Вдруг дверь с силой распахнулась, и из-за нее высунулась красная, таинственная мальчишечья физиономия с веснушками, напоминавшими кляксы от каких-то коричневатых чернил, и с рыжими волосами, которые стояли на голове огненным ежиком. Физиономия быстро огляделась по сторонам, потом повернулась ко мне.
— Ты один?
— Один… А что?
— Тогда залезай сюда!
Из-за белоснежной двери высунулась рука, тоже словно обрызганная коричневатыми чернилами, и затащила меня в «Туалет». Сперва я немного испугался, но после пришел в себя, разглядел рыжего мальчишку повнимательней и спросил его:
— Ты чего тут засел?
— Скрываюсь! — шепотом ответил он.
— Скрываешься? От кого?..
Мальчишка опасливо огляделся с таким видом, точно готовился раскрыть мне великую тайну. А потом передумал и махнул рукой:
— Много будешь знать — скоро на пенсию выйдешь… То есть состаришься!
— Ну, что тебе стоит? Объясни! — пристал я. — Скажи, от кого прячешься?
— Дольше тут, в «Туалете», сидеть нельзя: уж десять раз дверь дергали, — вместо ответа сообщил паренек. — А ты с кем едешь? Один?
— Нет, я с родителями… И со старшим братом. Димой его зовут.
— Со взрослыми? Тоска! А я один…
— Как? Совсем?!
— Совсем! Что ты так раскудахтался?
— Как же тебя из дому отпустили?
— А меня никто и не отпускал. Я сам удрал.
— Зачем?
— Дурацкие ты вопросы задаешь. Зачем удирать в Заполярье?! Чтобы жизнь настоящую узнать! Там же р-р-романтика! — не проговорил, а прямо прорычал паренек. После он помолчал немного, поразмышлял и предложил: — Пойдем к вам, туда… Ну, где твои родители.
— Нельзя туда, Рыжик!
— Ты откуда узнал, что меня Рыжиком зовут?
— А я и не узнавал нигде… Так просто, само собой выговорилось… А тебя, значит, в самом деле так зовут?
— Не в метрике, конечно. Не на бумажке. А просто на словах… Еще в детском саду Вовкой Рыжиком прозвали.
— Так слушай, Рыжик! Туда, к нашим, тебе идти нельзя! Опасно для жизни!
— Почему?
— Да потому! Если моя мама узнает, что ты из дому удрал, она самолет обратно повернет!
— Не повернет!.. Нельзя же в «Туалете» всю дорогу сидеть: пассажиры заболеть могут.
Когда мы пришли к нашим, мама сразу воскликнула:
— Ах, какие у мальчика прекрасные волосы! Женщины сейчас в Москве специально в такой цвет перекрашиваются. А у него свои, естественные… Даже жалко, что мальчишке достались. Настоящая медь на голове!
— Вот я на медный комбинат и пробираюсь! — неожиданно заявил Рыжик.
— Как это «пробираешься»? — насторожилась мама.
— Да вот… так уж получилось. Из дому я, значит…
Я нажал Рыжику на ногу: зачем, мол, раскрывать эту тайну? Все равно ведь не оценят и не поймут! Но он почему-то обязательно хотел поделиться с моей мамой.
— Удрал я из дому, вот и все! Хочу на северную р-р-романтику своими собственными глазами взглянуть!
«Свои собственные глаза» у Рыжика были зеленые-презеленые, и он ими так вращал, произнося
