Я плакал. Я сказал Джону Иве, нельзя ли что-нибудь придумать, чтобы он задержался еще ненадолго, — может быть, до следующего сезона, когда будет теплее. Я ему сказал, в эту зиму будет хороший урожай гикори. Я ему сказал, практически по всем признакам видно, что олень будет жирный.
Он улыбнулся, но не ответил.
Он стал смотреть далеко за горы, на запад, будто нас с дедушкой рядом больше не было. Он начал прощальную песню. Давая духам знать, что он идет. Песню смерти.
Низко она зазвучала у него в горле, и она поднялась выше, и она становилась все прозрачнее.
Скоро нельзя было различить, слышен ли это ветер или поет Джон Ива. Его глаза туманились, мышцы горла двигались все слабее.
Мы с дедушкой видели, как дух ускользает из его глаз все дальше в глубину. Мы почувствовали, что он покидает тело. Потом он исчез.
Ветер засвистел вокруг нас и наклонил старую ель. Дедушка сказал, это Джон Ива. Он сказал, у него был сильный дух. Мы провожали его глазами, глядя, как клонятся верхушки деревьев: сначала на гребне, потом ниже и ниже, и в воздух поднимаются стаи ворон и с карканьем летят вниз вдоль склона. Вместе с Джоном Ивой.
Мы с дедушкой сидели и смотрели, как он уходит все дальше и теряется из виду за кромками и горбами гор. Мы сидели долго.
Дедушка сказал, Джон Ива вернется, и мы почувствуем его в говорящих пальцах деревьев. Что так и будет.
Мы с дедушкой достали длинные ножи и выкопали яму. Как можно ближе к старой ели. Выкопали глубоко. Дедушка обернул тело Джона Ивы еще одним одеялом и опустил его в яму. Он положил в яму шляпу Джона Ивы и оставил длинный нож у него в руке; он крепко его сжимал.
Мы сложили над телом Джона Ивы груду камней. Дедушка сказал, мы должны надежно защитить его от енотов, потому что он решил, что пищу должно получить дерево.
Когда солнце садилось, мы с дедушкой — он впереди, я следом — стали спускаться с горы. Мы оставили хижину такой же, как нашли. Дедушка взял с собой оленью рубашку Джона Ивы, чтобы отдать бабушке.
Когда мы добрались до ущелья, было за полночь. Я услышал крик плачущей горлицы. Ответа не было. Я знал, что она плачет о Джоне Иве.
Когда мы вошли, бабушка зажгла лампу. Дедушка положил на стол рубашку Джона Ивы и ничего не сказал. Бабушка знала.
После этого мы не ходили в церковь. Мне было все равно, потому что Джона Ивы там не было.
Нам оставалось быть вместе еще два года — нам с дедушкой и бабушкой. Может быть, мы знали, что время на исходе, но мы не говорили об этом. Теперь бабушка всегда ходила с нами. Мы прожили наше время сполна. Осенью мы показывали друг другу самые красные листья, весной — самые синие фиалки, чтобы их точно не пропустил ни один из нас, и чтобы мы вместе могли ощутить вкус и разделить чувство.
Дедушкин шаг стал медленнее. Его мокасины при ходьбе немного шаркали. Я носил в своем мешке больше кувшинов с продуктом и брал на себя больше тяжелой работы. Мы не упоминали об этом.
Дедушка показал мне, как скашивать удар топора, чтобы продвигаться по бревну было легче и быстрее. Я собирал большую часть кукурузы, оставляя ему початки, до которых ему было легко дотянуться; но я ничего не говорил. Я помнил, что дедушка говорил о старом Рингере, — чтобы он чувствовал, что все же имеет достоинство. В ту последнюю осень умер старый Сэм.
Я сказал дедушке, может быть, нам стоит позаботиться о другом муле, но дедушка сказал, до весны еще далеко; обождем, а там будет видно. Мы чаще ходили на высокую тропу — мы с дедушкой и бабушкой. Для них восхождение стало медленнее, но они любили сидеть и смотреть на кромки гор.
Однажды на высокой тропе дедушка поскользнулся и упал. Он не поднялся. Мы с бабушкой свели его вниз с горы, поддерживая с обеих сторон, и он все говорил:
— Я сам справлюсь.
Но он не справился. Мы уложили его в постель.
Зашел Билли Сосна. Он остался и сидел с дедушкой ночь напролет. Дедушка хотел послушать его скрипку, и Билли Сосна играл. Там, в свете лампы, со своей самодельной стрижкой, изогнув вокруг скрипки длинную шею, Билли Сосна играл. Слезы катились по его лицу, и текли на скрипку, и капали на одежду. Дедушка сказал:
— Перестань плакать, Билли Сосна. Ты портишь всю музыку. Я хочу послушать скрипку.
Билли Сосна всхлипнул и ответил:
— Я не п-плачу. Я п-п-простудился.
Потом он отшвырнул скрипку, бросился к изножью дедушкиной кровати и зарылся лицом в простыни. Он дернулся и зарыдал. Билли Сосна ни в чем не славился умением сдерживаться. Дедушка поднял голову и закричал — слабым голосом:
— Проклятый идиот! Ты же размазываешь свой редигловский жевательный табак по всей постели!
Что он и делал.
Я тоже плакал, но так, чтобы дедушка не видел.
Дедушкин ум тела начал спотыкаться и засыпать. Его захватил ум духа. Он много говорил с Джоном Ивой. Бабушка обнимала его голову и шептала ему на ухо.
Дедушка вернулся в ум тела. Он потребовал свою шляпу. Я ее принес, и он надел ее на голову. Я взял его за руку, и он улыбнулся.
— Было хорошо, Маленькое Дерево. В следующий раз будет лучше. Увидимся.
И он ускользнул, точно как Джон Ива.
Я знал, что это должно случиться, но не поверил. Бабушка лежала на кровати рядом с дедушкой, крепко его обнимая. Билли Сосна громко рыдал у изножья кровати.
Я выскользнул из дома. Собаки лаяли и выли, потому что они знали. Я пошел по ущелью и свернул на короткую тропу. Дедушка не шел впереди, и я понял, что мир подошел к концу.
Я ничего не видел, падал и поднимался, шел дальше и снова падал. Не знаю точно, сколько раз. Я пришел в магазин на перекрестке и рассказал мистеру Дженкинсу. Дедушка умер.
Мистер Дженкинс был слишком стар, и у него не было сил пойти самому, и он послал со мной своего взрослого сына. Он вел меня за руку, как маленького, потому что я не видел перед собой тропы и сам не знал, куда иду.
Сын мистера Дженкинса и Билли Сосна сделали ящик. Я пытался помогать. Я вспомнил, дедушка говорил, что человек должен помогать, когда люди пытаются что-то для него сделать; но от меня было мало толку. Билли Сосна так много плакал, что нельзя было полагаться и на него. Он зашиб себе молотком большой палец.
Они понесли дедушку по высокой тропе. Бабушка шла впереди, Билли Сосна с сыном мистера Дженкинса несли ящик. Мы с собаками шли следом. Билли Сосна все плакал, и из-за него мне самому было трудно сдерживаться, но я не хотел беспокоить бабушку. Собаки выли.
Я знал, куда бабушка ведет дедушку. Это было его тайное место: высоко на горе, где он наблюдал рождение дня, и никогда не уставал от него, и никогда не переставал говорить: «Она оживает!» — как будто каждый день рождался впервые. Может быть, так и было. Может быть, каждое рождение — особенное, и дедушка это видел и знал.
Это было то самое место, куда дедушка взял меня с собой в первый раз; и так я узнал, что дедушка
Когда мы опускали дедушку в землю, бабушка не смотрела. Она смотрела на горы, далеко-далеко, и она не плакала.
Там, на вершине горы, дул сильный ветер, и он развевал ее заплетенные в косы волосы, и они
