А другая не унимается. Намеки, упреки, подозрения. Младшая: Разве ты меня больше не любишь? — Я люблю тебя, но — ведь ты все равно уйдешь.
Ты уйдешь, ты уйдешь, ты уйдешь.
Прежде чем уйти, она захочет умереть. И вот, совсем уже омертвевшая, ничего не зная, не затевая, не задумывая, тройным и чистым инстинктом жизни (молодость, время, лоно) она обнаружит, что впервые не придя в назначенный час на свиданье, она смеется и шутит на другом конце города — и жизни — неизвестно с кем — с мужем одной из ее подруг или подчиненным отца, с кем угодно, только б это была не
Мужчина после женщины, какая простота, какая доброта, какая откровенность! Какая свобода! Какая чистота! <sic!>
Потом будет конец. Первый возлюбленный? Череда возлюбленных? Постоянный муж?
Это будет Ребенок.
Я опускаю исключительный случай: женщина без материнского инстинкта.
Я опускаю также банальный случай: девушка, развращенная модой или собственной чувственностью: живущее ради удовольствия и недостойное внимания существо.
Я опускаю также редкий случай неприкаянной души — той, что и в любви ищет душу, то есть предназначена женщине.
И жрицу любви — ту, что ищет в любви одной любви и берет ее там, где находит.
И медицинский случай.
Я беру нормальный случай, обыкновенный жизненный случай, когда юное женское существо, опасаясь мужчины, устремляется к другой женщине, но хочет ребенка. Оказавшись меж ним, который ей чужд, безразличен, даже враг, но помогает ей раскрыть свое начало, и возлюбленной, которая его подавляет, она кончает тем, что выбирает врага.
Та, что желает иметь ребенка больше, чем любить.
Та, что любит своего ребенка больше, чем свою любовь.
Ибо Ребенок — это нечто врожденное, он присутствует в нас еще до любви, до возлюбленного. Это его воля к существованию заставляет нас раскрывать объятья. Молодая девушка — я говорю о тех, чья родина — Север, — всегда слишком юна для того, чтобы любить, но никогда — для того, чтобы иметь ребенка. Она мечтает об этом уже в тринадцать лет.
Нечто врожденное, что нам должно быть дано. Одни начинают с любви к тому, кто им это дает, другие кончают любовью к нему, третьи кончают тем, что ему подчиняются, четвертые — тем, что не хотят ему более подчиняться.
Нечто врожденное, что нам должно быть дано. Тот, кто нам этого не дает, отнимает это у нас.
И вот мы застаем ее вновь, с полными руками и ненавистью в сердце — к той, которую отныне она будет звать «ошибкой молодости». Неблагодарная, как все, кто больше не любит, несправедливая, как все, кто продолжает любить.
Этим ее больше не обольстишь.
Не сердитесь на меня. Я отвечаю Амазонке, а не белому женскому призраку, которому от меня ничего не надо. Не той, что дала мне книгу, — той, что ее написала.
Если бы Вы ни разу не упомянули о ребенке, я признала бы, что это сознательное упущение, последний отказ — через умолчание, шрам, который я не могла бы не чтить. Но Вы все время к этому возвращаетесь, Вы бросаетесь этим, словно мячом: «По какому праву женщины созидают и уничтожают жизнь? Два ребенка — две оплошности» и т. д.
Вот единственная погрешность, единственное уязвимое место, брешь в том прекрасном целом, какое являют собой две любящие друг друга женщины. Не влеченье к мужчине, а желанье ребенка — вот чему невозможно противиться
Единственное слабое место, из-за которого все рушится. Единственное уязвимое место, брешь, через которую проникает вражеский корпус. Даже если однажды мы сможем иметь ребенка
И даже если чудо оказалось возможным, откройте глаза и взгляните: две матери.
(Приемная дочь? Ни моя, ни твоя? И, вдобавок, у двух матерей? Пусть уж природа делает свое дело.)
Ребенок: единственное уязвимое место, из-за которого все рушится. Единственное, что спасает мужчину. И — человечество.
Слишком цельная цельность. Слишком единое единство. («Двое могут стать лишь одним». Нет — двое могут стать
И какой бы ты ни была красавицей, какой бы ни была Единственной — первое же ничтожество возьмет над тобой верх. Ничтожество будут славословить. А ты останешься проклятой.
Но ведь это тот же случай, когда нельзя иметь ребенка от
Исключительный случай не следует уподоблять закону без исключения. Ибо в каждом случае любви между женщинами осуждению повергается весь пол, весь род, все племя.
Оставить бесплодного мужчину ради его плодотворящего брата совсем не то, что оставить вечную бесплодность ради вечно плодотворящего врага. Там я прощаюсь лишь с одним мужчиной, здесь я прощаюсь с целым племенем, целым полом, всеми женщинами в одной.
Сменить объект: Сменить берег и мир.
О, я знаю, это длится иногда до самой смерти. Умилительное и устрашающее <sic!> видение: дикий крымский берег, две женщины, уже немолодые, всю жизнь прожившие вместе. Одна из них — сестра великого славянского мыслителя, которого сейчас так много читают во Франции. Тот же ясный лоб, те же яростные глаза, те же мясистые обнаженные губы. Но вокруг них обеих была пустота, большая, чем вокруг «нормальной» пожилой и бездетной пары, более отчуждающая, более опустошительная пустота.
Вот, вот почему — проклятый пол.
И, быть может, ужас этого проклятья заставляет младшую, если она глубока, уйти от другой.
«Что скажут люди» — ничего не значит, не должно значить, ведь что бы люди ни сказали, они скажут дурное, что бы ни видели — увидят дурное. Дурной глаз зависти, любопытства, безразличия. Нечего сказать людям, им, погрязшим в грехе.
Бог? Раз и навсегда: до плотской любви Богу вообще нет дела. Его имя, поставленное рядом с любимым именем — неважно каким, мужским или женским — или противопоставленное ему, звучит святотатственно. Есть несоизмеримые вещи: Христос и плотская любовь. Богу нет дела до всех этих напастей, он может разве что излечить нас от них. Он ведь сказал, раз и навсегда: Любите меня, Вечного. Все, кроме этого, — суета. Однообразная неотвратимая суета. Уже одним тем, что я люблю человека этой
