любовью, я предаю Того, кто умер за меня и других на кресте другой любви.
Церковь и Государство? Не посмеют сказать ни слова, покуда не перестанут толкать и благословлять на убийство тысячи молодых людей.
Но что скажет, что говорит об этом природа — единственная мстительница и заступница за наши физические отклонения. Природа говорит: нет. Запрещая нам это, она защищает себя. Бог, запрещая нам что-либо, делает это из любви к нам, природа, запрещая нам что-либо, делает это из любви к себе, из ненависти ко всему, что не есть она. Природа ненавидит и монастырь, и остров, к которому прибило голову Орфея. Ее месть — наша гибель. Правда, в монастыре есть Бог, чтобы нам помочь, там, на острове — море, чтобы в нем утонуть.
Остров — часть земли, которой нет, земля, которую не дано покинуть, земля, которую надо любить, раз уж к ней присужден. Место, откуда видно все, откуда нельзя ничего.
Земля, которую можно пересчитать шагами. Тупик.
Великая страдалица — та, что была великой поэтессой, — удачно выбрала место своего рождения.
Братство прокаженных.
Вне естества. Но все же как получается, что молодая девушка, это естественное существо, так самозабвенно, так доверчиво сбивается вдруг с пути?
Это сети души. Попадая в объятья старшей подруги, она попадает не в сети природы, не в сети возлюбленной, которую слишком часто считают обольстительницей, охотницей, хищницей и даже вампиром, тогда как, почти всегда, она — лишь горестное и благородное существо, и все ее преступление заключается в том, что она многое «предугадывает» и, скажем сразу же, предугадывает разлуку — молодая девушка попадает в сети души.
Она хочет любить — но… Она горячо любила бы, если бы… и вот, в объятьях другой, она склоняет голову на ее груди — там, где обитает
Оттолкнуть ее? Спросим у мужчин, молодых старых.
…Потом — встреча. Неожиданная и неизбежная. Ибо — хотя живут они отныне в разных мирах — земля все равно одна: по которой ходят.
Удар в сердце, прилив и отлив крови. И первое и последнее оружие женщин — то, которым обезоруживают, надеются обезоружить даже смерть, — их жалкое последнее мужество — живое и сразу красное лезвие — улыбка. Потом — слабый и бессвязный поток слогов, захлестывающих друг друга, — точно мелкая рябь воды поверх камней (зубов). Что она сказала? Ничего, ибо другая ничего не услышала, — ведь обычно мы ничего не слышим при первых словах. Но вот другая, оторвав глаза от движущихся губ, догадывается, что в их движенье есть какой-то смысл: …десять месяцев… любовь… он предпочитает меня всем другим… у него вес в обществе… (Вот тебе, вот тебе и еще раз вот тебе — за все, что ты мне сделала:) Я же сказала — у него вес… (больше, чем вся земля, чем все море на сердце у старшей подруги).
Какая жажда мести! А в глазах — какая ненависть! Ненависть рабыни, отпущенной наконец на волю. Жажда наступить ногой на сердце.
И вот слабый поток окончательно прегражден — колыханья волн, медленные, певучие, хрустальные: — Вы, может быть, навестите меня, навестите нас, меня и моего мужа…
Она ничего не забыла. Напротив: она слишком многое помнит.
Потом будет купание — ежедневное священнодействие.
Торжество мужского начала, явное и почти непристойное.
Потому что — сын, сразу же сын, всегда сын, как будто природа, торопясь снова вступить в свои права, не теряет времени на обходной путь — девочку. Не маленькая ты, желанная и невозможная, — маленький он, тот, кого и следовало ожидать, пришедший без зова, по заказу, простой результат (грандиозная цель!).
Другая, цепляясь за последнюю надежду или просто не зная, что сказать:
— Он похож на тебя. — Нет (сухо и отчетливо).
— Он похож на отца. Вылитый портрет моего мужа. — В этой мести — намеренная низость. Она выбирает слова, которые — она это знает — будут самыми обидными, самыми пошлыми, из всех — самыми (видишь, какую ты любила заурядность!). Расчет или инстинкт? Все это у нее получается само собой, она обнаруживает, что произносит слова (как некогда, уже давно, обнаружила, что смеется…). Потом, когда обряд закончен, Моисей спасен и укутан, она дает ему грудь и — высшая месть, — опустив ресницы, она, кормящая, выжидает, не появится ли завистливый блеск в слезящихся от умиления глазах старшей. Ибо есть в душе любой женщины, если только она не чудовище, ибо есть в душе любого чудовища:, ибо среди женщин не бывает чудовищ.
Этот блеск, эта улыбка — она их
Если мужчина умен, он ни за что не спросит ее: «О чем ты думаешь?»
Может быть, когда другая уйдет, она захочет размозжить себе голову.
Может быть, когда другая уйдет, она не захочет его поцелуев.
Если мужчина умен, он не обнимет ее сразу же, он подождет — прежде чем обнять, — пока другая не уйдет — окончательно.
(Зачем она приходила? Чтобы причинить себе боль. Единственное, что нам порой остается.)
Потом — другая встреча, встреча — месть,
Та же земля (иное не заслуживает упоминанья, ибо все, что происходит, происходит внутри).
Те же зрители и слушатели. (Последняя месть природы: за то, что они не стали слишком друг для друга слишком одинокими, слишком одними, слишком всем, они отныне будут видеться только при всех и вся.)
То же время: вечность юности, пока она
— Погляди, не твоя ли это подруга? — Где? — Вон там, с брюнеткой в голубом платье.
Она знает, еще не видя.
И вот человеческая волна, более бесчеловечная и неотвратимая, чем морская, влечет ее, влечет к ней.
На этот раз начинает старшая: — Как вы живете? (И не дождавшись, не слыша) — Позвольте представить Вам мою подругу, мадемуазель такая-то… (имя).
Если та, прежняя, вся кровь которой вмиг отхлынет от ее нарумяненных щек, «была» блондинкой, — новая, ее заменившая, будет неизбежно брюнеткой. Сама хрупкость — сама сила. Верность после смерти? Желание окончательной смерти? Последний удар по воспоминаниям? Или наоборот? Ненависть к светлому цвету? Попытка убить светлое темным? Это закон. Почему — спросите у мужчин.
Есть взгляды, которые убивают. Но не в этот раз, потому что брюнетка удаляется, жизнерадостная, в объятьях старшей — любимой. Обвив ее голубыми волнами своего длинного платья, что въявь воздвигают меж остающейся и уходящей всю безвозвратность морей.
Ночью, склонясь над спящим, обожаемым: Ах, Жан, если б ты знал, если б ты знал, если б ты знал…
Не тогда, не в день его рожденья, а сегодня, три года спустя, она поняла, чего он ей стоил.
Пока Другая не состарится, ее всегда будет сопровождать живая тень.
