пространстве. Жестоком, холодном, еще холоднее, чем сегодняшний день и эта метель, под которой мы стоим и говорим друг другу слова, от которых мурашки по коже носятся. И в этом самом пространстве, поверь мне, опытной солдатке, очень важно наличие — нет! — присутствие друга. Настоящего друга, найти которого здесь — ноль целых хрен десятых процента шансов. Хочешь — проверяй, но для себя это я сто раз уже доказал. И в последнюю очередь мне интересна сексуальная ориентация моего друга“. Здесь я осекся, поняв, что меня заносит не то метелью, не то просто далеко. Славик по-прежнему молчал, разве что ухмыльнулся последним моим словам. Осознав глупость своего положения, я оставил тему и заодно Славика. Настроение упало. Состояние после почти бессонной ночи и тяжелого разговора приближалось к состоянию Юрика со Стасом — состоянию похмелья. Любовного, вернее, сексуального (Славик бы сказал „гомосексуального“). Лучше бы я нализался, как Голошумов! Он, кстати, невероятными усилиями воли и остатков мышц принял-таки вертикальное положение, но только затем, чтобы проверить количество нас. Его подговка к сдаче наряда заключалась в опустошении остатков мутной жидкости, которые исчезли со дна бутылки в его бездонной глотке.
Мини-депрессия, затеянная по собственной воле и по воле Славика, продолжалась ровнехонько до воскресенья. Я попросил командира взвода об увольнении. К удивлению своему, он отметил, что я еще ни разу не пользовался этим, с позволения сказать, „видом поощрения“. Новеньким данный вид роскоши еще не был позволен. Сержанты были заняты своими делами, и мне пришлось тащиться в город одному. Вовчик посоветовал наведаться в видеосалон, а потом рассказать ему, „какую фильму там кажут“. „Приду — расскажу, обдрочишься“, — во всеуслышание пообещал я ему, и громкий хохот парней из соседней части сопровождал нас аж до калитки.
Сначала была разведка буфета на вокзале. Ассортимент примерно соответствовал моим представлениям о подобных заведениях (не первый год всё-таки в армии!). Без сладкого я не умру, пусть оно и не первой свежести. Жуя пирожок с повидлом за пять копеек, я забрел в кафе „Дорожное“ на привокзальной площади. Вот сюда-то мне и надо ходить обедать — это не мой любимый „Пекин“, но и не „химический“ рай вкусной и здоровой пищи. Улица, по которой нас возил в баню автобус, оказалась главной в городе. Естественно, названа она была именем вождя мирового пролетариата. Я и не пытался найти другую большую улицу, поняв, что это бесполезно. Прокатился одну остановку на автобусе. Улица Ленина совершенно неожиданно вывела меня на площадь Ленина. Кто бы мог подумать? Ни за что бы не догадался, что плошадь, на которой стоят райком, универмаг и главная гостиница города, носит имя „бабы Лены“! Я было подумал, что и гостиница — тоже, но здесь я ошибся: „Березкой“ она называлась, с рестораном даже. Пошел вправо от нее и очутился на городском рынке. Учитывая близость польских границ, мне не показалось странным то, что продавцами разноцветных шмоток были поляки. Сначала они продавали то, что привезли из своей спекулянтской Польши, а потом на вырученные рубли закупали утюги, чайники и прочие электротовары, в которых братский польский народ нуждался так же, как я в пирожках с повидлом за пять копеек. Их я доел как раз на рынке, наконец-то почувствовав себя сытым и удовлетворенным. Еще бы: одна пачка „Опала“ стоила столько же, сколько целых десять пирожков! Дав себе слово курить поменьше, я отправился в кинотеатр на засаленную французскую комедию.
В холле кинотеатра случилась неприятность. Привязались две местных красавицы. Крепко привязались — даже „пепси“ напоили. Сели со мной. Я оказался меж ними. Как только наступила искусственная темнота, с легкой подсветкой от французской комедии, я понял, что меня хотят изнасиловать или просто трахнуть. Девки с обеих сторон запустили руки сначала под шинель, а потом и под предусмотрительно расстегнутые ими брюки. Не скажу, что эрекция была сильной, но достаточной для того, чтобы они ничего не заподозрили. Я еле уговорил их, что здесь не место, и пообещал после сеанса пойти к одной из них в гости. Вот уж комедия! Французы до такого бы не додумались! Воспользовавшись давкой при выходе, я растолкал сентиментальных мещанок, обсуждавших перипетии увиденного, вылетел из кинотеатра и понесся по улице, на которую еще ступала моя нога. Улица вывела меня к чебуречной. Я растратил столько килокалорий, что чебуреки были просто необходимы. Я их сожрал на целый рубль, после чего, вспомнив, что в этом городке особо не скроешься, взял курс на спасительную родную часть.
Я вовсе их не испугался, да и себя тоже. Время позволило бы не только пойти в гости, но и сотворить то, зачем меня в эти гости звали. Мне это просто было не нужно. Наверно, как и Славик, наутро я не смог бы смотреть в глаза, в данном случае — в свои. Так что себя я всё-таки испугался — именно этим я и объяснил свое позорное бегство. А Вовчику рассказал не только о разыгравшейся комедии, но и о походе в несуществовавшие „гости“. Он твердо решил пойти в кино в следующее воскресенье. Я лишь усмехнулся, а он воспринял это чуть ли не за оскорбление его как мужчины — вскипел, зарделся, потребовал объяснений. „Тьфу ты, как гусары прямо! Ебалом ты просто не вышел!“ Под смех Юрика я развернулся и спокойно отправился в спальню, а пытавшегося рвануть за мной Вовчика быстро осадил Славик.
Я никогда не хотел ввязываться в скандалы сам по себе. Лежа в кровати, я корил себя за глупый поступок. Зачем, спрашивается, я пытался сорвать зло на себя на бедном Вовчике? Лишь к утру я понял, что ни девки, ни французская комедия были здесь ни при чём. Я не смог простить ему Минск. Но утром всё равно извинился. А Славика поблагодарил глазами.
Понедельник, как впрочем, почти все армейские понедельники, да наверно, и все понедельники вообще, был днем тяжелым. На утреннем разводе перед нами предстал долгожданный новый начальник штаба. Всезнающие Юрик со Стасом в один голос утверждали, что новый НШ вскоре должен заменить Мойдодыра. И никто этим слухам не радовался — даже я. Мне пришлось столкнуться с подполковником Базаровым в его кабинете, из которого в слишком спешном порядке я выносил свои канцелярские принадлежности и секретные списки. Это был очень противный подполковник. У него были колючие злые глаза. И мне страшно не хотелось, чтобы он заменял Мойдодыра. Я верил в стойкость нашего командира. Дай Бог ему доброго здоровья хотя бы до моего дембеля! Именно тогда я в первый раз признался себе, что мне не хочется больше предпринимать попыток уйти из армии раньше. Только для вида, чтобы не забывали, я иногда хватался за сердце. Впрочем, командиры разных рангов, все как один, вовсе и не думали нагружать меня тяжким трудом. Как и обещал, я раздал комбатам списки в один день. Все они были страшно довольны, но вида не показывали. Лишь Голошумов засиял, как после стакана первака. Даже руку пожал, совсем как мужчине.
На несколько дней меня просто забыли. Мойдодыра, в связи с тем, что он возился с Базаровым, комбаты моими, пусть и красивыми, но всё же списками, не беспокоили, Стень подевался куда-то, а я отдавался сам себе. После развода я уходил в киношную каптерку, где и проводил дни за написанием писем. Ёжик писал часто — глупости всякие, но всё равно было приятно, что не забывает. Его наконец-то тоже вернули в родную часть. Я даже втихую посмеивался про себя: вот, думал, нагулялся ты по сестрам своим двоюродным, сволочь — теперь Родине послужи, пиздолиз! Двойственное чувство было, когда я, подперев руками подбородок, начинал думать о Сашке. Сначала накатывала злоба. Я ненавидел его в эти минуты. Так забавляться мной! Никому бы другому я этого не позволил. Почему? Да всё просто — потому что люблю. Безответно? Наверно. Бесперспективно (фу ты, поганое слово)? Быть может. И тут из злобы и ненависти вновь рождалось чувство, от которого приятное тепло разливалось в груди, постепенно опускаясь по телу вниз, до тех пор, пока не являлись пошлые мысли. Да и они не казались настолько пошлыми. Разве пошло отдаваться любимому? Конечно, нет. Пошло и мерзко трахать из жалости. Сука! Пошляк и мерзавец! Опять ненавижу…
Вернулся Боб — свежий, румяный. Дабы особо не перетруждать парня после болезни, мудрый Мойдодыр отправил его ремонтировать мебель в клуб. Работы у него было много, и в то же время не было совсем: мебель, которая исправно служила немецким захватчикам во время обеих мировых войн, починить было невозможно. Боб, как мог, делал вид, что успешно борется с веками и древогрызущими насекомыми. Это меня забавляло настолько, что, высунув нос из кинодырки, я острил и постоянно смеялся. Боб заходил ко мне не только во время перекура — за анекдотами, которыми я сыпал, казалось, до бесконечности, до тех пор, пока „нормальные“ не кончились и не остались только те, которые про пидарасов. Но и они к вечеру иссякли, не оставив, похоже, у Боба ничего путного в голове.
На следующий день он принес мне открытку — подписать для мамочки ко дню рождения. Я постарался на славу, сделав из обычной четырехкопеечной открытки произведение искусства. Боб сказал, что теперь он мой должник. Я лишь ухмыльнулся про себя, а вслух сказал, что всё это пустяки. „К вечеру приходи — у меня намечается самогонная вечеря. Только не говори никому, а то еще желающие появятся“. День был субботой, а в наряд заступал Голошумов. Это было гарантией того, что он ничего не унюхает — в любом
