напиток, только и сказал, что это очень похоже на самогон, который гнала его бабушка. Я даже расстроился: хотелось сделать приятное любимому, а тут — на тебе! Самогон… Не выпуская стакана из рук, я полез целоваться… Пьяненький от непривычного напитка, Славик никак не мог попасть в меня. А мне уже не хотелось быть снова его „девочкой“. Виски звал на подвиги. Я положил Славика на стол и раздел, оставив только сапоги. Долбанув между делом еще полстакана, я закусил членом, облизав его до блеска. Он был готов вновь проткнуть мою половую щель, но я имел на этот счет иные планы. Не отрываясь от Славиковой плоти, я поднял Славику ноги и запустил в него палец. Он лишь слегка застонал. Указательный палец указал путь среднему, тот — безымянному… Так бы это и продолжалось, но Славику уже было больно. Приникнув губами к входу в любимого, я пытался ласковым языком погасить нестерпимую боль. А когда она стихла, приставил к входу головку. Славик сделал последнюю попытку возмутиться, и тут-то я его и проткнул! Вошел я резко, и его неумелые створки сжались, возвращая их хозяину болезненные ощущения. После паузы, дождавшись, пока створки разомкнутся, я продолжил. Славик быстро научился быть „девочкой“. Но ему это не шло. Маленький комок напряженных мышц, дергаясь на столе с хреном в заднице, со стороны наверняка смотрелся нелепо. Хорошо, что со стороны никто не смотрел.
Я всегда был мужчиной после виски… Я ездил в нём на всю катушку, прерываясь ненадолго, чтобы продлить кайф. Мне показалось, что Славик был недоволен внезапными перерывами. Усилив темп, я дрочил его рукой. Проявив чудеса гуттаперчивости, я сглотнул всё, что вытекло из любимого, не переставая его нещадно драть. Последняя капля переполнила меня, и я разрядился внутрь. На пару минут мы застыли в немой сцене, утихомиривая дыхание. А потом допили виски, закусив долгим поцелуем. Славик ничего в этот вечер больше не сказал. Даже не пожелал спокойной ночи…
Начались скучные деньки, которые я проводил в „Луна-парке“ за дорожными знаками. К вечеру это настолько надоедало, что хотелось просто нарисовать на одном из них огромный хер и в голубой каемочке поместить его у входа в парк. Мойдодыр, быть может, и принял бы его за букву „ф“, но Стеня так просто провести было невозможно. Лишь изредка Ромка наведывался ко мне. И я с радостью отрывался от противных знаков, чтобы впустить полтавскую розу в отверстие. Вид отверстия зависел от наличия времени у командирского водителя и прапорщиков в парке. Если времени было в обрез, отверстие было оральным, но под вечер, когда прапорщики покидали место работы, Ромка драл меня сзади. Однажды я сам явился в его гараж и, воспользовавшись правом гостя, слил „драйверу“ в уста. Ромке особо не нравилось сосать, но, видимо, всё остальное к этому времени надоело. Так и повелось: кто в гости приходит, тот другого и дрючит.
Альбомы заполняли все вечера. Иногда наши ребята просили подписывать тёлкам открытки. Пик открыточного сезона пришелся на конец февраля, когда меня буквально завалили писаниной к восьмому марта. Уже в первый день интенсивной работы я решил, что бесплатно заниматься столь ответственным трудом нет ни смысла, ни желания. С этой поры за каждый мой шедевр хлопцы расплачивались добровольными нарядами. Кто-то гладил мне перед увольнением рубашку, кто-то — шинель. Учитывая мою нелюбовь с детства к утюгу, данный бартер был очень кстати. Но увольнений было немного, всего четыре в месяц, и мальчики задолжали мне наряды аж до майских праздников.
Лютый мороз начала февраля сильно злил моих сослуживцев. Им, бедным, приходилось копаться в замерзших машинах, которые не хотели не то что ехать — даже заводиться. Я бродил между копавшимися в ледяных моторах прапорщиками и всем им давал один и тот же совет: „А Вы подышите на него“. В мою сторону летели замороженные запчасти, и я с визгом, но страшно довольный, смывался. Некоторым прапорщикам я оказывал мелкие услуги типа стендика, и они на меня не ругались — просто бросали болванки, отгоняя, как назойливую муху, в то же время боясь попасть в цель. Особый кайф я испытывал, созерцая матерившегося в безысходности Ромку. Мойдодыру как раз в самую нелетную погоду захотелось полетать на „газике“ по соседним частям, и Ромка не справлялся ни с машиной, ни с запросами шефа. Один раз всё-таки поехали, кажется, даже в те же Мосты, да по дороге обратно „газик“ безнадежно заглох. Ромка вернулся лишь к утру. Мойдодыр, пидар, бросил парня на произвол судьбы, спасая свое дряхлое тело на попутной машине! Зато дал Ромке два дня отдыха, которые он провел со мной в классе.
Морозы сменились обильными снегопадами. Со времен учебки я не мог свыкнуться с белорусской погодой. Обрывки атлантических ветров, быстро проносившихся над Польшей, казалось, приносили нам всю гадость, которую могли бы спокойно сбросить на противных поляков — чтобы знали, как виски подделывать. Напиток этот, кстати, я сменил на джин, который подданные Ярузельского почему-то не подделывали. Можжевеловым напитком я и согревался после утренней зарядки. В эти дни она заключалась в уборке снега. Нас будили за полчаса до официального подъема и, еще спавших, выгоняли с деревянными лопатами на мороз. В первое же утро я насажал себе заноз, которые потом целый вечер вытаскивал Славик. За своевременную врачебную помощь я платил телом… Научившись орудовать деревянной лопатой, я начал получать удовольствие от уборки снега — вернее, от последствий. Мне нравилось смотреть на свои щеки, с ровным красивым румянцем, отражавшиеся в туалетном зеркале. Я настолько увлекся нарциссизмом, что опаздывал к построению на завтрак. А после завтрака нас всех ждало разочарование: к началу развода свежий снег уничтожал следы нашей работы. Настроение портилось, и я сидел в классе, ничего не делая, пока не решал вновь пойти поржать над прапорщиками, у которых, несмотря на потепление, машины всё равно не ремонтировались.
„Химические“ альбомы сделали меня самым богатым человеком части. Наверно, только комбаты и выше зарабатывали в месяц больше меня. Я транжирил тяжким творческим трудом заработанное во все стороны, однако много и оставалось. С одним из прапорщиков, лучшим бильярдистом части, я играл на сигареты. Он был единственным, у кого мне не удавалось выиграть, и меня это сильно задевало. Проиграв ему рублей двадцать, я утихомирился и полностью смирился с участью вечно второго в бильярде.
Зато в другом я оставался первым. Под 23 февраля я заслал Ростика (на правах богатого Буратино) за самогоном. Он ходил три раза и приволок зелья на всю часть, да еще на несколько дней. Мы с Бобом, едва не попавшись по дороге из магазина новому НШ, закупили продуктов. Праздничек обещал пройти весело…
…И прошел. На сей раз Мойдодыр смилостливился над Голошумовым и не заставил его дежурить в очередной праздник. Но замена оказалась еще более алкоголелюбивой, хотя это и трудно себе представить. Сержанты растворились в чреве соседней части аккурат после отбоя, когда дежурный „отбился“ в комнате для хранения оружия. Боб постоянно намекал, что ему хотелось бы провести время в моей каптерке, но я делал вид, что не понимаю его. Для начала мы сыграли в бильярд, где наша со Славиком пара опять была сильнее, чем тандем Ромки с Виктором. Мы отправили Виктора укладывать своих солдатиков, а сами направились в киношную каптерку. Ромка притаранил огромный кусище сала. Славик было заикнулся спросить, откуда, но я осадил его напоминанием, что Ромка родом из Полтавской области, и, стало быть, сало у него должно иметься всегда, причем в количестве, стремящемся к бесконечности — „восьмерка“ такая перевернутая… Признаться, сей благородный продукт я недолюбливал с детства, и только в армии мне привили любовь к нему. Несколько лет спустя его стали называть „украинским „Сникерсом“, пока же это была просто закуска к самогону. Разговор поначалу не клеился — Славик полагал, что Ромку я захватил с собой отнюдь не случайно. Я тоже так полагал, и только Ромка, ничего не подозревая (или умело делая вид), хлестал мутную жидкость. После первой бутылки настала длинная пауза. Мне чудилось, что хлопцы только и ждут друг от друга, чтобы „соперник“ смотался. Их диалог о различиях между западными и восточными украинцами невозможно было слушать без смеха. Пытаясь задеть друг друга побольнее, они старались спровоцировать размолвку в надежде, что третий удалится, оставив меня наедине с наиболее стойким в оральных политических дебатах. Мне же хотелось их обоих победить и с фронта, и с тыла…
Вторая бутылка показала свое пустое донышко, когда я подсел ближе к Славику и предложил поцеловаться. Он особо не отпирался, справедливо предположив, что в случае его отказа я переметнусь к Ромке. Губы наши сомкнулись, языки сплелись, одна моя рука ерошила Славкины волосы, а вторая расстегивала Ромкины штаны. Игрушка с розовой головкой выпрыгнула из штанов и, описав полукруг, угодила мне в ладонь. Подрачивая Ромку, я медленно спускался по Славкиной груди, осыпая ее поцелуями. И вот я уже сосу Славика, продолжая дрочить Ромку. Давая Славику возможность раздеться, я припадаю ртом к розовой головке Ромки. Роман стонет громче, чем положено по правилам безопасности. Я привлекаю Славика ближе, стараясь заглотить сразу их обоих. Они топчутся на месте, стараясь принять наиболее удобные позы, и это быстро удается. Когда Ромкина головка погружается глубоко в глотку, кончик Славика выныривает почти полностью. Как только Славик начинает погружаться глубже, Ромка уступает ему дорогу.
