ничего не известно о дальнейшей судьбе Алика.
Уже через месяц прошел слух о том, что его отправили „в места не столь отдаленные“. Полковник был мастером замалчивать подобного рода конфузы, но тут ему сделать это не удалось. Думаю, что Алик избежал печальной участи, во всяком случае тогда мне хотелось верить только в это.
Толик не попадался мне на глаза. Заходить к нему я не решался, так как не мог представить его реакцию на мое появление. Встретились мы, как и в первый раз. Совершая вечерний моцион, я увидел, как Толик, заметив меня, свернул в сторону. Он был один, поэтому я и решил его догнать. Испуганные глаза сказали о том, что наша встреча для меня более приятна. Мы стояли и смотрели друг на друга, без слов. Вокруг никого не было. Я взял его за плечи и поцеловал в лоб. Он попытался вырваться, но мои руки еще крепче впились в него. Я пообещал, что на этот раз ничего делать не буду — просто мне интересно, какие остались впечатления от той ночи. Толику было очень плохо — настолько, что он не мог сидеть. Мы превратили его зад в кровоточащий кусок сырого мяса, сами того не заметив. В качестве доказательства он предъявил то, что в ту ночь так притягивало Алика, а потом и меня. В ожидании прощения я бросился ему на шею.
На следующий день Толика увезли туда, откуда он неожиданно приехал. Мне же надоело всё. Хотелось перепрыгнуть госпитальный забор и бежать, бежать, бежать… Всё равно, куда. Лишь бы подальше от этого места! Я был по горло сыт всеми и всем. Стремление убежать очень скоро сменилось желанием спать. Были дни, когда я даже не вставал с постели, даже в туалет не ходил. Когда совсем становилось невмоготу, я пользовался умывальником во время отсутствия или сна соседей. Через пару недель врачам надоело внимать моим капризам. Мне торжественно объявили, что я выздоровел, и велели приготовиться к отъезду. Удивительно, но даже это сообщение, для других равносильное смертному приговору, не возымело никакого эффекта. Мне было всё равно.
За мной приехали в самый неподходящий момент. Антон, от рожи которого я успел отвыкнуть, вошел в палату именно в тот момент, когда я занимался под одеялом рукоблудием. Выругавшись вслух, я стал собираться, забыв при этом самое ценное, что у меня было в тот момент — колечко, которое мне подарил Алик. Зато взял его любимый ножик. У него их было несколько, и я один выпросил. Напутанил! Он подарил мне самый красивый и дорогой. Выходя из госпитальных ворот, я пообещал вернуться, когда у меня будет хорошее настроение.
6. Полёты к звездам
Электричка всё дальше уносила нас от города, пребывание в котором доставило мне столько приятных моментов. И всё-таки было как-то не по себе. Остался неприятный осадок, который я собирался растворить по прибытии в казарму. Как? Конечно, не в спирте. Там же остался Вадик! Я надеялся, что он по-прежнему спит на кровати, которая была придвинута к моей. В мои мысленные воздыхания неожиданным диссонансом ворвался Антон. Он по своей дедовской наивности не мог понять, как же может не надоесть так долго валяться в госпиталях. И чем же я там занимался? Я не боялся его. Он был большой и добрый. Я признался, что только и делал, что отдавался мастурбации.
— А больше никому, Катюха, ты там не отдавалась?
— А Вам, товарищ гвардии старший сержант, какое дело?
Вот и всё. Оказывается, так просто можно признаваться в своей любви к таким, как этот высокий и крепкий парень с очень длинным названием — надеюсь, не только с названием. Я понял, что Антон всё понял. В тот момент, когда мы въезжали в городок, он посмотрел на меня, как мне показалось, так нежно, будто я только что вылез из-под него.
В казарме были удивлены моим появлением, ибо считали меня или комиссованным, или умершим. Лейтенант мгновенно надавал мне кучу заданий, и я углубился в письмотворчество. Свой кабинет, где я по вечерам отдавался во власть каллиграфии и еще десятка шрифтов, я использовал и как хранилище моих писем, Аликова ножика и прочих опасных, но милых следов любви. С письмами была отдельная история. Солдаты не имели права хранить старые послания родных и близких: прочитал, порвал, выбросил. И еще лучше, если забыл содержание. Командование роты объяснило свой приказ тем, что наличие старых писем, которые от нечего делать постоянно перечитываются, приводит не только к ослаблению морально-волевых качеств солдат, но и к нередким случаям самоубийств. Вот и перед самым моим приездом повесился парень из нашего взвода. Побежал вместе со всеми на зарядку, поотстал, завернул в лес и удавился на брючном ремне. Как говорят сержанты, нашли письмо с банальными извинениями его девушки по случаю выхода замуж. Господи, и было б из-за кого! Молодого красивого парня с нами больше не было. И никого это особо не интересовало. Говорили, что он дурак — нашел бы себе еще сотню шлюх. Но… Наверно, причина была не в этом. А письма всё же приказали выбрасывать.
Годами отшлифованные традиции „учебки“ меня смешили. Ну как, спрашивается, можно относиться к тому, что без орального разрешения сержантов нельзя было сходить в туалет? Следовало подойти к парню с лычками, приложить руку к пилотке, командным голосом завопить: „Товарищ гвардии сержант, разрешите обратиться!“, и уже после утвердительного кивка его головы задать вопрос, касающийся опустошения мочевого пузыря. Если проблема была чуть больше, приходилось ждать получасового временного пространства между обедом и следующим за ним разводом. Часто бывало, что дождаться, когда освободится одна из пяти кабинок, не удавалось. Тогда — терпи до вечера. Кабинки же надолго заполнялись по разным причинам. Половина серунов на самом деле таковыми не являлись. Они безбожно дрочили, подгоняемые нетерпеливыми возгласами страждущих занять их место. Уже потом, несколько месяцев спустя, я узнал от Вадима о неимоверных количествах разбросанной по стенам кабинок спермы, которую ему приходилось убирать. Я редко пользовался кабинками для этих целей — не возбуждало. К тому же с недавнего времени туалет стал единственным местом, где я мог спокойно курить. Однажды Антон, разозлившись на меня за какую-то малую провинность, строго-настрого запретил мне курить. Сказал, что раз я такой больной, усугублять сердечные недуги мне не следует. Заботливый какой! Прям мать Тереза! Вот мне и приходилось прятаться от присмотра сержантов в кабинках, дабы предаваться балдежу от дыма „Опала“, заполнявшего рот и больные внутренности.
Антон пошел еще дальше. Как-то раз на утреннем осмотре он отнял у меня целую пачку сигарет вышеназванной марки. Просто конфисковал ее для собственного пользования под смешки сослуживцев. Я обиделся на него всерьез. Твердо решил, что любви с ним никогда не будет. Садист! Единственной, кроме секса, радости в жизни лишил. Сигареты пришлось прятать вместе с письмами, дабы не спонсировать старшего сержанта еще раз. Вообще-то он не был злым, скорее, наоборот. Иногда мне казалось, что Антон уделяет мне излишне много внимания. Конечно, я моментально, несмотря на почти что признание в голубизне, которое я осуществил в „газике“, прогонял подальше мысль о том, что он неравнодушен ко мне. Но он постоянно возвращал меня к ней, в очередной раз приставая ко мне во время утренних осмотров по разным пустякам. Вообще-то утренние осмотры были сами по себе унизительны. Сначала нужно было предъявить подшитый с вечера чистый подворотничок, потом тебя проверяли на предмет отсутствия растительности на лице, потом карманы выворачивали. Постоянно находился повод объявить кому-то наряды вне очереди. Главными кандидатами были Вадим и я. Он, как всегда, получал свое, я же, стараниями Юрика, был освобожден от нарядов лет на шестьдесят. Антон злился, Иванов вааще какашками исходил. Но дальше запрета курить дело не продвинулось.
Для моих сослуживцев настали горячие деньки. Время шло к экзаменам, и все были увлечены подготовкой к ним. Готовились, правда, своеобразно. Ночью по четыре человека уходили в небольшой парк техники, где стояла наша машина связи. Всю ночь ребята трудились над азбукой Морзе, потея в вонючей машине. Я был очень удивлен, когда мне уже на третий день приказали заняться ночной тренировкой. К своей огромной радости я узнал, что моими напарниками будут лапочки-балты: Алдис и Рейно. Но уже было воспылавшее вожделение остудило сообщение о том, что четвертым будет Иванов. Я мысленно пожелал ему провалиться сквозь землю и решил немного поспать перед тяжким трудом. Вадим по-прежнему был дневальным, поэтому я приготовился первую часть ночи провести в одиночестве, занявшись сексом с тем, кого люблю больше всех на свете — с самим собой.
Ни фига подобного — я жестоко ошибся! Как только все улеглись и стало почти тихо, под кроватью
