тюремный двор.
Чарльзу, как историку, это сооружение за его окном, подобно кафедральному собору или античному цирку, представлялось застывшим материальным воплощением воли множества людей, проявлением определенных тенденций, которые он мог понять и проанализировать, тем более что они развивались у него на глазах.
После войны, то есть с тех пор как Чарльз сюда приехал, колледж значительно вырос. Этому росту – скорее внешнему, чем интеллектуальному – сопутствовал период разногласий по поводу качества и удельного веса местного футбола, казавшегося кое-кому до неприличия мизерным. То было время «переоценки» футбола, послужившей поводом для междоусобицы, из-за которой едва не разбежались все преподаватели. Затем положение изменилось: то ли одержали верх ученые мужи кабинетного толка, то ли просто, по диалектике вещей, наступило временное затишье – но так или иначе, начался период «недооценки», когда едва не разбежались все студенты. Даже тот, кто не любил футбол или не придавал ему значения, должен был признаться, что те два или три года были безрадостным временем. От членов футбольной команды, которую иначе как «инвалидная» не называли (всего три победы за два сезона), по стану побежденных расползлись уныние и вялость. Даже самые рьяные из ученых педантов поддались общей апатии и затосковали.
Но вот, наконец, этот, если можно так выразиться, гегелевский синтез двух крайностей привел к некой золотой середине, и футбол стали просто ценить по достоинству. Однако, опять-таки вследствие быстрого роста колледжа, эта «золотая середина» значительно превзошла то, что несколько лет назад сочли бы «переоценкой». В период «золотой середины» – после нескончаемых заседаний студенческого совета, всевозможных ухищрений тайной дипломатии, «требований студенческих масс», подстрекаемых, как оказалось впоследствии, агитаторами, зачисленными в колледж по ходатайству определенной категории старых выпускников, – и был воздвигнут, не без взяток и скандала (за который предшественник Нейджела поплатился ректорским креслом), этот самый стадион, испортивший Чарльзу Осмэну вид из окна и лишивший его кабинет послеполуденного солнца. От стены стадиона, казалось, исходил знакомый, волнующий предпраздничный ритм, характерный для кануна решающих матчей. Если бы Чарльз дал себе труд разобраться как следует, выяснилось бы, что это далекие удары турецкого барабана.
В дверь постучали, и, обернувшись, он увидел в сумерках фигуру Блента.
– Я зажгу свет, – сказал Чарльз, и когда комната осветилась, оба они секунду-другую неуверенно моргали и щурились, глядя друг на друга.
– Садитесь, мистер Блент. – Чарльз сел за письменный стол. – Право, не знаю, что вам сказать.
– Мне очень жаль, сэр, что я причинил вам столько беспокойства, – отозвался Блент. – Я хочу сказать только одно: если б меня не заставили, я ни за что не пришел бы клянчить поблажки. Я был готов нести ответственность за последствия моего поступка, профессор, – смущенно, но с достоинством закончил он, по-видимому довольный этой книжной фразой.
– Верю. – Несколько минут оба молчали.
«До чего все-таки красивый парень», – подумал Чарльз. Точнее было бы даже сказать – прелестный: сколько тонкости и изящества в его чертах! Впрочем, это изящество героического плана, в нем есть своеобразное величие. Какая бездна благородства в посадке головы! Лицо скульптурной лепки, особенно рот. Губы чуточку, пожалуй, толстоваты и сомкнуты в надменном молчании, как на скульптурных портретах древнего Египта, с той разницей, однако, что там камень кажется плотью, а здесь – наоборот, лоб и щеки отливают гладким каменным блеском. Взгляд серых глаз антично-невыразительный, не отражающий того, что творится внутри, но в то же время неглупый. Черные, круто вьющиеся волосы как будто тоже изваяны из камня. Одет он был более строго, чем обычно на занятиях: в синий шерстяной костюм – парадную форму бедняка. Видно, кто-то специально позаботился принарядить его для столь ответственного свидания, скорее всего, тренер Харди.
– Я, в свою очередь, хочу вам сказать, – прервал молчание Чарльз, – что видел, как вы играете в футбол, и, по-моему, это превосходно.
– Благодарю вас, сэр.
– Мне было жаль, что вы не сдали зачет. Тем более, он был совсем не трудный.
– И все же я его не сдал. – Ни намека на юмор, ни тени улыбки.
– Что ж, ситуация вам известна. – Чарльз перешел на деловой тон. – Я, по правде говоря, поставлен в довольно неловкое положение, но вы тут, по-видимому, ни при чем, да и вообще нам с вами незачем вдаваться в эти подробности. Я должен соблюсти необходимую формальность, вы – тоже, хотя неясно, какой в этом прок, если мистер Солмон не согласится сделать то же самое. А он-то, насколько я понимаю, не согласится ни за что.
– Да, сэр.
– Мистер Блент, какой масти был белый конь Оливера Кромвеля?
– Что? А-а… Белой.
– Хорошо. Можете идти и передать тренеру Харди, что я допускаю вас к игре.
Блент не шелохнулся.
– Чего вы ждете, мистер Блент? Поздравлений? Комедия разыграна, как и требовалось, но пышные декорации и аплодисменты не обязательны, так что я вас больше не задерживаю.
Блент по-прежнему не двигался с места, и Чарльз обнаружил, что вовсе не удивлен, хоть и несколько раздосадован (а может, и отчасти рад?), что прекрасные серые глаза юноши полны слез.
– Ну, в чем дело? – спросил он.
– Вы… вы меня презираете, – дрожащим голосом выдавил из себя Блент.
– Слушайте, Блент, не будем усложнять. Попробуйте поставить себя на мое место.
– Я вам противен, и вы совершенно
правы…
– Да ничего подобного, – сказал Чарльз. – У меня за день чуточку накипело на душе из-за… из-за других людей, и, может быть, я невольно сорвал на вас досаду. Если так, очень сожалею, я не хотел вас задеть.
– Вы имеете полное право, – сдавленно проговорил Блент. – Я всегда вас уважал, сэр, и восхищался вами, и я не думал, что вы окажетесь таким…
– Ах, вот как! – сердито произнес
Чарльз. – Это дивно! Нет, это просто бесподобно! Каким это – таким? Циничным покровителем футбольной команды? Вы это хотели сказать? А вы надеялись, что я буду рад пострадать за правду? Святой великомученик с кафедры истории, да? Знаете, милый юноша, сначала подрастите немножко и тогда, возможно, начнете кое в чем разбираться. Вам еще не все ясно в этом мире. А пока что я предпочел бы не обсуждать с вами мои личные качества.
Блент всхлипнул и пролепетал что-то нечленораздельное.
– Слушайте, Блент, – раздражение Чарльза дошло до предела и разрядилось новой вспышкой великодушия, – так нельзя. Возьмите себя в руки, ну! Давайте сделаем вот что: идите себе и играйте со спокойной душой, а потом, скажем, на той неделе, подготовитесь, и я вас спрошу. Идет?
– Вы не понимаете, сэр… – Голос у Блента прервался, и он зарыдал, уже не сдерживаясь. Через несколько минут он поднял голову и в упор посмотрел на Чарльза. – Я совершил дурной поступок.
Чарльз ответил ему таким же твердым взглядом.
– Рей! Вы хотите сказать, что провалили зачет умышленно?
Лицо молодого человека просветлело.
– Значит, вы догадались? Вы поняли, да?
Чарльз не нашел нужным объяснять, что своей внезапной проницательностью он обязан мисс Лили Сэйр.
– Если вас мучает только это, можете успокоиться, – добродушно продолжал он. – Я не знаю, зачем вы так поступили, но допускаю, что у вас имелись основания; я вас о них не спрашиваю. Надо полагать, то же произошло и с зачетом по философии?
– Но вы не знаете почему.
– А мне и не обязательно знать, – еще добродушнее сказал Чарльз. – А впрочем, пожалуй, догадаться не так уж трудно: вероятно, тут замешана девушка, правда?
