– даже отвратительный, но именно потому, что нелепый и отвратительный, – действенный. Люди, которые соберутся через некоторое время вокруг костра (плебс, по ученому выражению ректора Нейджела), испытают и непритворный восторг и благоговейный трепет. И не только они – более почтенные особы и наставники, возможно, тоже. Церемония у костра вызовет у них ощущение колоссальной силы, сосредоточенной здесь в едином месте и с единой целью; ощущение великого, хоть и таинственного, смысла, рождающегося из глубинной сути жизненных явлений. Чарльз задержался на несколько минут, наблюдая, как студенты поднимают хворост на эту уже внушительных размеров Вавилонскую башню, чтобы заполнить щели между бревнами. Это были как бы рабочие сцены, мастеровые, без участия которых не обходится ни одна подобная затея. Долгие часы трудятся они ради того мгновенья, когда на сцену, окруженный сонмом ангелов, снизойдет со своих высот бог из машины (Аналогия с античной трагедией, во время которой на сцену при помощи механического приспособления спускался один из богов).
Да, но что же в конце концов делать с Солмоном? Можно ли от него вообще чего-нибудь добиться? Чарльз подумал, что этот вопрос лучше отложить до разговора с ректором Нейджелом: возможно, все успели уладить без него. А пока что очень хотелось с кем-нибудь потолковать – не по душам (об этом не могло быть и речи), но хотя бы более или менее свободно; с кем-то, кто, как и он сам, был бы одновременно и причастен и непричастен к этой грязной истории. И первый же, о ком он подумал, была Лили Сэйр – не потому, впрочем, признался себе Чарльз, что она идеально отвечала этим условиям. Просто он очень хотел опять увидеться с ней. Едва переступив порог своей квартиры, он немедленно позвонил ей домой. Какая-то женщина, очевидно горничная, спросила, кто говорит, и сообщила, что мисс Сэйр просила его позвонить по другому телефону. И хотя это свидетельство внимания было, возможно, продиктовано лишь «ситуацией» и ничем другим, Чарльз все-таки обрадовался. Он набрал номер, и в трубку ворвался такой гомон, словно ему ответили из телефонной будки, в которой развлекалась веселая компания. В ответ на его просьбу позвать к телефону мисс Сэйр какой-то голос, стараясь перекричать нестройный шум, ответил, что попробует ее найти, и вскоре эта попытка увенчалась успехом.
– Мне нужно с вами поговорить, – сказал Чарльз.
– Хорошо, что вы позвонили, – отозвалась она. – Только здесь очень шумят.
– Где вы находитесь?
– Я в Альфа Сигма. Может быть, вы приедете сюда?
– Мы должны поговорить наедине,– возразил Чарльз и сам удивился, зачем это ему понадобилось. – И потом, я еще час буду занят. Пообедаем вместе, когда я освобожусь?
– Мне не совсем удобно, я тут с компанией… Рея здесь нет, конечно.
– Я не Рея приглашаю, – сказал Чарльз. – Я хочу рассказать вам нечто странное, но это не телефонный разговор.
– Пожалуй, я что-нибудь придумаю. Заезжайте за мной сюда часа через полтора.
Чарльз повесил трубку и сразу же заказал по телефону столик в ресторане «Аарон Берр».
– И еще вот что, – сказал он мистеру Гардиньери. – Помните, о чем мы сегодня говорили? Так вот: они вам знакомы, эти воротилы?
– А что такое, профессор? – насторожился Гардиньери.
– Вы могли бы мне найти кого-нибудь из них?
– Не знаю, сэр, боюсь, что нет. – Мистер Гардиньери внезапно стал холоден и сух. Таким тоном он отвечал гостю, что свободных столиков нет.
– Пожалуйста, это важно. Как личное одолжение. Я приеду и объясню.
– Это не так-то просто устроить, даже если бы я их знал. А я этого не говорю.
– Все-таки сделайте, что возможно. Для меня. Уверяю вас, я никому не собираюсь доставлять неприятности.
– Случается, профессор, что неприятности возникают сами собой, без посторонней помощи. – Гардиньери повесил трубку.
Чарльз побрился (несмотря на то, что утром он это уже раз проделал) и оделся несколько тщательнее, чем если бы собирался только на коктейль к ректору. За бритьем он хорошенько рассмотрел свое лицо в зеркале и нашел его довольно привлекательным – мужественно-суровым, если можно так сказать (он по крайней мере сказал именно так), и моложавым; единственное, что выдавало возраст, это выражение решимости и достоинства – печать мудрости, накопленной годами. Он вышел из спальни в гостиную своей тесной квартирки (дом был разделен на несколько таких квартир, предназначавшихся для преподавателей-одиночек). За то время, которое понадобилось ему, чтобы завершить свой туалет, Чарльз пришел к заключению, что спартанскому убранству его жилья недостает подлинного комфорта. И, дважды взглянув на портрет покойной жены, как всегда стоявший на письменном столе, он вскользь отметил про себя, что у него, кажется, зародилась мысль жениться на мисс Лили Сэйр.
Портрет, естественно, не ответил ему – разве что еще более смущающим стал этот ясный и твердый взгляд. Но Чарльз, довольный своим решением, погасил свет и, оставив портрет в темноте, спустился по лестнице, вывел из гаража машину и покатил к ректору.
Глава третья
1
В гостиной ректора собрались местные сливки общества, олицетворяющие подлинную закулисную власть академического городка, и в этом небольшом избранном обществе профессор Нейджел должен был чувствовать себя довольно неловко, как флюгер – плоский петушок, вращающийся в разные стороны с таким видом, будто не ветер крутит его, а он сам направляет ветер. В этой среде Нейджел все еще считался пришлым человеком, хотя он прожил здесь уже несколько лет. Даже престарелый профессор геологии, который двадцать лет назад ушел в отставку, завел себе китайских мопсов и редкие вылазки из дому совершал только в сопровождении медсестры, даже он имел у этих людей больше веса, чем ректор Нейджел мог надеяться приобрести когда-либо в самом отдаленном будущем. Впрочем, и древний профессор, в свою очередь, котировался ниже некоторых присутствующих членов попечительского совета и двух-трех выпускников колледжа, которые могли бы при желании (а оно вполне могло у них возникнуть!) в один прекрасный день купить этот колледж и устроить вместо него опытную овцеводческую ферму, школу ордена иезуитов или спортивный загородный клуб. Для этих особ ректор колледжа был обыкновенным служащим, чем-то вроде дворника, как признался Нейджел Чарльзу Осмэну во время их утренней беседы. Конечно, он сохранял авторитет и внешнее достоинство – без этих атрибутов власти он был бы просто бесполезен, но все это было зыбко и непрочно, ибо границы власти, к тому же весьма условные, устанавливал не он. На таких сборищах, как сегодняшнее, Нейджел болезненно ощущал себя посторонним, попавшим сюда по ошибке, чужаком, которого в лучшем случае терпят. Он старался убедить себя, что ему все равно, но это было не совсем так. Конечно, даже при таких условиях можно считать, что ему повезло сверх всякого ожидания, и он верил в свои способности и не хотел бы потерять это место. Сейчас он чувствовал, что атмосфера сгущается, назревает кризис, и хотя случай был вроде бы пустячный, но предугадать, к чему все это может привести, было трудно. Правда, прямой угрозы своему положению Нейджел еще не видел, – а впрочем, как знать? И в его душе зашевелились давние страхи, что должность эта ему не по плечу и даже характером он для нее не подходит.
За эти несколько лет Нейджел усвоил одну важную истину: попечителей и влиятельных выпускников колледжа чрезвычайно волнует футбол, хотя они как будто этого стыдятся и тщательно избегают слишком бурного выражения своих чувств. Никто из них, например, не являлся на матч в традиционной енотовой дохе, хранившейся дома в нафталине со студенческих лет, не кричал и не размахивал флажками, однако, если надо было принять какое-нибудь решение, касающееся футбола, они сразу же становились серьезными, словно речь шла о религии или о патриотическом долге. Место, которое колледж занял по
