до нее никому не должно быть дела. Я принял решение и не желаю больше об этом думать.
– Ну-ну, это уже слишком! – сказал сенатор.
– У меня свои основания, – упрямо продолжал Чарльз, – достаточно резонные, но совсем не те, что вы думаете. – Он сразу понял, что сказал глупость, которой ставит себя в неловкое положение, и поспешно обратился к ректору: – Вы действовали в этом вопросе, как сочли нужным. Я не сомневаюсь, что у вас тоже были веские основания. У каждого есть свои основания. Но позвольте мне сказать вам: у вас порочная тактика.
– Чарльз, я от вас ничего не таил. Вы могли об этом знать…
– Однако же не знал!
– Я не обязан был вас информировать, – сказал Нейджел с достоинством, – любой беспристрастный человек вам скажет, что действия преподавателя другой кафедры не должны влиять на ваше решение. Грубо говоря, это даже не ваше дело.
– Очень хорошо, очень хорошо! – воскликнул Чарльз. – Однако вы ждали моего решения, чтобы повлиять на решение Солмона. Меня сделали штрейкбрехером, предателем, а к моему коллеге применили меры, которые с нравственной точки зрения являются насильственными, но насилие не помогло, и вот, пожалуйста, вы снова на том же месте, где были сегодня утром.
– Позвольте, вы что, опять передумали насчет Блента?
Этот изумленный вопрос ректора показался Чарльзу до того нелепым, что он осекся.
– Нет, – помолчав, ответил он устало, – по мотивам, которые я здесь упомянул и которые категорически отказываюсь обсуждать, я не возражаю. Мне все равно. Пусть играет. Я даже считаю, что он должен играть. Я сыт по горло этим Блентом. Я больше слышать о нем не хочу. Сейчас я говорю о более важном: вы натравливаете одного преподавателя на другого! Разумеется, я позвонил мистеру Солмону и извинился перед ним. – Чарльз гневно оглядел собеседников, как бы спрашивая, посмеют ли они оспаривать его право на это. – Но он, естественно, отказался принять мои извинения. Да и как бы он мог?
– Подробности меня не интересуют, – угрюмо сказал Сэйр. – Хармон, вы знаете, что я, как правило, не вмешиваюсь в ваши дела. Но в данном случае речь идет о сущем пустяке, и вы должны выполнить мою просьбу: я обещал дочери, что ее приятель будет завтра играть. Из-за чего весь этот шум? Не понимаю.
– Герман, я уже вам объяснял, – сказал ректор, – мистер Солмон имел полное право поступить так, как он поступил. Если наши уговоры не помогут и он будет настаивать на своем праве, я просто буду бессилен что-либо сделать. Конечно, с моей точки зрения, он поступает неразумно.
– Неразумным людям нечего делать в колледже, – возразил Сэйр. – Пусть он об этом подумает!
– Ну, знаете, Герман, преподавателя высшего учебного заведения нельзя просто так взять и выгнать. Да еще за то, что он выполнил свой долг.
– Это почему? Кто же так ведет бизнес?
– Колледж – не бизнес!
– Оно и видно…
Наступила тишина; беседа зашла в тупик. Все сидели злые, кроме сенатора, и он первый нарушил молчание.
– Признаться, я жалею, что ввязался в эту историю. Но я привез сюда родителей Блента, и они сидят в гостинице, каждый в своем номере, потому что они, оказывается, разошлись, и будет глупее глупого, если они придут со мной завтра на стадион, а их сын не играет. Может… как вы считаете, может, если я пошлю их к этому мистеру Солмону, они его разжалобят?
– По-моему, этого не следует делать, Джози, – возразил ректор.
– Тогда попросим профессора Осмэна. Молодой человек, вы тут говорили, что у вас есть какие-то свои причины, почему вы разрешили Бленту играть. Имейте в виду, я никогда ничего не выпытываю. Я уважаю вашу сдержанность. Но не могли бы вы каким-либо путем сделать так, чтобы эти же причины воздействовали и на вашего коллегу? Поговорили бы с ним по душам…
– И тем самым вы бы исправили ваши с ним отношения, – добавил Нейджел.
«А что будет, если рассказать им, как Реймонд Блент получил взятку за то, чтобы не играть? – подумал Чарльз. – Нет, нельзя, наверняка не поверят, ведь таких вещей, скажут, не бывает». – И, сам ощутив внезапное сомнение, он нервно пощупал бумажник, туго набитый двадцатидолларовыми банкнотами.
– Не думаю, что это поможет, сенатор, – сказал Чарльз и, не удержавшись, добавил: – И притом поступки преподавателя другой кафедры ведь не мое дело!
– Чарльз, если я некорректно выразился, прошу меня извинить, – сказал Нейджел, – беру свои слова назад. Я знаю, как вам осточертела эта история, и мне – не меньше, но, может быть, вы согласитесь… ради нас? Очень жаль, что так получилось, но раз уж мы зашли столь далеко, попробуем все же довести дело до конца законным путем.
– Миндальничайте с ними побольше, наверняка проиграете! – сказал Герман Сэйр. – Кстати, не этот ли Солмон послал к черту нашу комиссию по проверке лояльности? Я бы ему это припомнил!
– Нет, нет, Герман, этого не надо сейчас касаться, – остановил его Нейджел. – И я бы не стал смешивать эти вещи. Не беспокойтесь, мы его и так проверяем!
– Погодите, это уже серьезное дело, – вмешался сенатор. – В конце концов футбол – чисто американский спорт, наша национальная святыня, и если мы видим попытки вести подрывную деятельность…
– Пора показать силу, – перебил его Сэйр. – Стукнуть его как следует! Вот что, я сам пойду к Солмону и поговорю с ним. Я вижу, Хармон, вам неохота этим заниматься, но так или иначе мы ему мозги вправим, будьте покойны!
– Правильно! – сказал сенатор. – Где он живет?
Чарльз испытующе поглядел на ректора. Кто, как не он, должен сказать сейчас свое слово? Сэйр и сенатор уже встали.
– Так не делается, господа! – сказал Нейджел.
– Да вы с ума сошли оба! – вскричал Чарльз, сам удивившись своей резкости. Но окрик подействовал: Сэйр и Стэмп оторопели и зловеще уставились на
Чарльза, будто он сказал нечто совершенно непостижимое и неприемлемое для цивилизованного уха.
– Завтра состоится матч, – продолжал Чарльз. – Прекрасно. Я люблю футбол. Чисто американский, красочный, благородный спорт, он воплощает в себе лучшие любительские традиции, формирует характеры, заставляет всех нас раз в неделю подышать свежим воздухом. Все это великолепно. Играют симпатичные молодые люди – правда, почти все за плату, но плата эта не так велика, чтобы их можно было считать профессионалами. Дерутся, как на войне, и этим футбол для нас дорог и символичен, особенно если кто- нибудь для полного сходства свернет себе шею… Но все же это игра, игра! А вы куда махнули? На каком основании вы намерены применить силу, стукнуть его, как вы выразились, угрожать преподавателю, чернить его репутацию и, чего доброго, лишить его места? За что? Ведь у него и в мыслях нет иомешать вашему футболу!
Сэйр посмотрел на Чарльза и громко фыркнул.
– Молодой человек… – начал сенатор Стэмп.
– Я вам не молодой человек, – прервал его Чарльз, – и если кто-нибудь из вас вздумает запугивать меня своим высоким положением, я немедленно уйду из этого опереточного учебного заведения и постараюсь перед уходом сорвать с него маску интеллектуальности и респектабельности! А пока разрешите сказать вам, господа, что вы допускаете грубую ошибку, и если ректор не возражает против ваших намерений, то я возражаю. Попробуйте только привести в действие ваш беспрецедентный план шантажировать моего коллегу, и я сообщу в газеты все подробности этого непристойного дела!
Любопытно, как сильно действует на взрослых людей педагогическая отповедь. Тот, кто испытал гнев учителя в детстве, боится его долго, иногда всю жизнь. Сенатор и Сэйр на миг остолбенели, смутный страх охватил и Нейджела. Впрочем, победа Чарльза была кажущейся, и он ее не переоценивал.
– И еще вот что, – уже спокойнее продолжал он. – Обстоятельства вынуждают меня быть отчасти на вашей стороне. Но это ни в коей мере не изменяет моего мнения о том, что вы, господа, ведете себя как
