3
Обратно в город ехали дольше: мешал туман, клочьями наползавший из низины на шоссе; к тому же Лили была изрядно пьяна и вела машину без прежней лихости, а, наоборот, с преувеличенной осторожностью, как бы демонстрируя свою выдержку. Сам Чарльз был хоть и не пьян, но измучен до «предела, и его уже не интересовало, что будет дальше. Он даже подумал, что если бы сейчас произошла автомобильная катастрофа, это было бы подходящим завершением такого дня. Все же он счел нужным спросить Лили, не хочет ли она уступить ему место за рулем. Она не захотела.
– Эта машина никого не слушается, кроме меня.
– Кажется, вы довольно много пьете? – заметил Чарльз.
– Да, пожалуй, – согласилась она таким тоном, будто он сделал какое-то открытие, ее и не касавшееся.
– А зачем?
– Ах, пожалуйста, без нудных разговоров! – капризно сказала она и так резко прибавила скорость, что Чарльз зажмурил глаза и приготовился встретить конец. Впрочем, Лили вскоре сбавила газ, словно эта игра ей надоела, и они продолжали путь в молчании. Чарльз уселся поглубже, поднял воротник и, храбро симулируя безразличие к своей судьбе, сделал вид, что дремлет. Возможно, он и вправду засыпал на короткие мгновения, поскольку вдруг мысли его перепутывались и он видел то газетные заголовки, то магазинные витрины, то какие-то лица, много лиц, неизвестно как и откуда возникающие, и тела, сплетенные в жестокой, смертельной схватке, и он в ужасе просыпался, а потом все повторялось снова. От этих бредовых видений у него еще больше усилилось ощущение, что поездка в город длилась не пятнадцать минут, а целую вечность.
Пожалуй, впервые Чарльз был доволен тем, что за рулем сидел не он, а другой человек, и не просто другой, а молодая невинно дерзающая (если можно так выразиться) хмельная богиня, в которую он был влюблен. Он охотно подчинился непривычному для себя чувству, вернее, смеси чувств: беспомощности, безответственности и обожания. Лили, на которую он украдкой поглядывал, казалась ему великолепной и вместе с тем трогательной, какой-то очень хрупкой, ломкой, непрочной, но страшно дорогой и едва ли доступной вещью. Ее прекрасные глаза, смотревшие так выразительно, когда она бывала сосредоточенна, уже затуманил алкоголь – под старость все это даст себя знать по-настоящему… А впрочем, в следующий миг это может уже утратить всякое значение. Он вдруг представил себе газетную полосу: «ГИБЕЛЬ ЛЮБОВНИКОВ ПРИ АВТОМОБИЛЬНОЙ КАТАСТРОФЕ!» – объятый пламенем грузовик лежал на боку, расплющенная «бугатти» торчала из-под его брюха, на земле валялись останки Чарльза Осмэна и Лили Сэйр… Но не того Чарльза и не той Лили, которыми они были, а тех, которыми их пожелают изобразить: Ромео и Джульетты, Вронского и Анны, Давида и Вирсавии…
Когда они спускались с холма, послышался рев буксующего на шоссе грузовика и из тумана вынырнули красные фонари под кузовом. Лили так резко нажала на тормоза, что Чарльза подбросило на сиденье. Сбавив скорость, она объехала грузовик, и Чарльз опять откинулся на спинку.
У первого светофора они остановились. Было уже около двенадцати, и город, не привыкший к ночной жизни, казался вымершим. Только вдоль длинной главной улицы продолжали автоматически точно мигать зеленые и красные глаза светофоров да ярко светились магазинные витрины – голые манекены в позе прощающейся Эвридики (В греческой мифологии жена Орфея, унесенная в ад) грациозно протягивала руки; проносились мимо, как в странном сне, гарнитуры спальной мебели, игрушечные автомобили и деревянные лошадки, ковры, пирамида термосов и мужская фигура в зеленом спортивном костюме, устремившая неподвижный взор на тротуар.
Бесспорно, то, что приключилось сегодня, продолжал размышлять Чарльз, объясняется желанием быть добрым, помогать другим, следовать велениям совести. В результате становишься каким-то ненадежным, как водитель машины, который вместо того, чтобы предотвратить катастрофу, строит догадки насчет возможных действий другого водителя. Ведь это не парадокс, а простая житейская истина, что избыток человеколюбия и сверхвысокие принципы способны превратить весь мир в сумасшедший дом с тем же успехом, что и алчность и беспринципный эгоизм (хотя эгоизм тоже, вероятно, своего рода принцип)…
В конце главной улицы Лили свернула в сторону и поехала мимо железнодорожной станции, где даже в столь поздний час не затихала жизнь: перрон был залит ярким светом, на путях шипели паровозы – их лязг и тяжелая стальная поступь пробудили в Чарльзе неясные, отрывочные воспоминания, наполненные томительной вокзальной скукой и тоской. Проехав еще несколько кварталов, они заметили на углу мигающую неоновую вывеску закусочной Ника, занимавшей большое деревянное здание на незастроенной стороне улицы. На другой стороне высились глухие стены пакгаузов, а дальше тянулись пустыри с высокими горами угля. Это сиротливое здание напомнило Чарльзу «потемкинскую деревню» или театральную декорацию, за которой нет ничего подлинного: одни стойки и подпорки, кругом слоняются без дела бутафоры, да несколько актеров и актрис нервно ожидают вызова на сцену и, быть может, никогда не дождутся. У этой декорации был явно зловещий вид.
– Вам ни в коем случае не надо было сюда приезжать, – сказал Чарльз, когда Лили выключила мотор. – Я не могу оставить вас на улице, и мне очень не хочется вести вас туда. Пожалуйста, не смотрите там ни на кого и воздержитесь от замечаний. Это, вероятно, какой-нибудь притон, но нам до этого нет дела. И, дорогая, постарайтесь не слишком бросаться в глаза. Вы такая красавица!
– Чарльз, – улыбнулась она, – вы опасаетесь за мою добродетель?
– Между прочим, да. Вообще я не знаю, достигнем ли мы чего-нибудь. Ведь они могут просто послать меня к дьяволу! Так или иначе, это моя последняя попытка помочь вашему дружку. А уж потом пускай думает сам за себя. Я буду поступать так же, – добавил он, решительно взглянув ей в глаза.
– Дорогой, вы меня пугаете! – Она отшатнулась в притворном ужасе. – Кстати, прошу не называть его моим дружком. Вы все так серьезно воспринимаете, профессор, и вообще вы такой благонамеренный!
– Как это ни глупо, но мой профессорский титул за то время, что я находился у моего коллеги, стал почти пустой формальностью. Но об этом я вам расскажу потом. Давайте покончим раньше с этим делом.
В закусочной было жарко и душно – тепло исходило от круглой старинной печки в углу, и это придавало помещению домашний уют. Но Чарльз уже инстинктивно приготовился вступить в гнездо порока, и даже самые невинные предметы обстановки, а уж тем более – люди, заставляли его хмуриться: например, два старика в фуражках железнодорожников, играющие в шашки. Шашки! Камуфляж, конечно! И форменные фуражки – тоже! Подготовленному человеку все это нетрудно раскусить. А вон те трое мальчишек в черных кожаных куртках за стойкой бара – наверняка малолетние преступники, если не бывалые бандиты! А эта парочка старух, потягивающих пиво за столиком с газетами, – небось свободные от занятий проститутки. Или нет, староваты, решил Чарльз, поглядев еще раз, значит, сводни, причем второразрядные. Ну и прочие…
Разумеется, все в зале обратили внимание на вновь прибывших, а кто-то даже присвистнул, и, возможно, не только по адресу Лили, но и Чарльза.
Они подошли к стойке, тоже имевшей какой-то полудомашний вид – не то бар, не то буфет с кофейными автоматами, черствыми пончиками под стеклянными колпаками и меню, торчавшим между солонкой и перечницей. Буфетчик, которому они порядка ради заказали напитки, смахивал на учителя – у него было тонкое усталое лицо, на носу пенсне. Оно все время сползало с переносицы, и он то и дело машинально водружал его на место и поэтому был вынужден орудовать за стойкой лишь одной рукой. Он был в обычном костюме, без белой куртки и даже без передника.
– Мы пришли повидаться с Максом, – сказал Чарльз, когда им подали стаканы. Он был доволен, что сумел произнести конспиративную фразу как бы невзначай, и даже подумал, что это должно придать ему вес в глазах трех молодцов, стоявших рядом.
– Он там, в комнате за кухней, – буфетчик махнул рукой. – Можете пройти, но только вы один, – добавил он, заметив, что Чарльз берет Лили за локоть.
– А-а! – Чарльз растерянно остановился. Он боялся оскорбить этих людей, очень опасных, по всей
