год в виде наградных, а с будущего года повышение оклада; на ближайшем заседании попечительского совета он предложит мою кандидатуру на пост адъюнкт-профессора, со мной заключат договор на длительный срок; в общем мир и благодать. Так что сами видите – мне эти деньги не нужны. Да я бы их в любом случае не взял.
– Зато взяли у Нейджела!
– Что вы, Чарльз, это же совсем другое дело! Это своего рода реабилитация.
– А как насчет политики, ошибок молодости и тому подобного?
– Я повторил ему то, что рассказал вам, и он поверил. Он сказал, что, если я информирую в таком же духе комитет, он постарается, чтобы дело прекратили.
Чарльз откинулся на подушку и некоторое время молча думал. Майра собрала все деньги в большой конверт и положила его Чарльзу на колени.
– Выходит, в стороне остаюсь только я, – вздохнув, произнес Чарльз.
– Тоже не обязательно, – возразил Леон, – он рвется принести и вам свои извинения.
– Вы довольно быстро переменили свое отношение к некоторым вещам, – не без горечи заметил Чарльз.
– Вы же сами старались меня убедить и Майра тоже. К чему сражаться с ветряными мельницами? В нашей стране это теперь не модно. Пусть временное американское благоденствие коснется и нас, грешных. Я обязан подумать о своих детях.
– Та-ак, – протянул Чарльз и приподнялся, опираясь на локоть.
Под его пристальным взглядом Леон заерзал.
– Я звонил вам несколько раз, но вас не было дома, – сказал он.
Майра принесла на подносе кофейник и чашки. Чарльз отказался от кофе.
– Не сочтите это неучтивым – просто меня немного мутит.
При всей осторожности этой формулы ее тайный смысл все же не ускользнул от Солмона.
– Чарльз, – сказал он, – если вы считаете, что я поступил неправильно, скажите прямо. Вы советуете мне подать официальное заявление и уйти, доказав этим свою принципиальность? Если так, то я понимаю вашу точку зрения.
Чарльз внимательно посмотрел на него.
– Нет, – ответил он, помолчав. – Я больше никому не советчик. Пожалуй, единственный совет, который я еще могу дать, – добавил он с вымученной улыбкой, – никогда не слушаться моих советов.
– Не скрою, совесть меня немного гложет, – упрямо продолжал Леон, – я так и сказал Нейджелу. Я ему прямо заявил, что его поведение продиктовано соображениями выгоды и все его заверения – это чисто формальная процедура, но я чересчур устал и у меня нет сил больше бороться. Я сказал ему: «Ваше счастье, что вам удалось уладить все без шума, а я из личной выгоды вам потворствую. Но все-таки ни вам, ни мне нет смысла себя обманывать». И я сказал ему еще одно: «Вы как тот капитан корабля, о котором Сократ говорил в диалоге «Горгий». «Ведя корабль по курсу, он старается делать это как можно лучше, но не знает, польза от этого людям или вред, и у него хватает ума это понять». Кстати, Чарльз, тут и для вас мораль. Позвольте прочесть вам это место, это займет минуту.
Он взял с камина раскрытую книгу.
– «Сократ говорил, что кораблевождение представляет собой важное искусство, поскольку оно оберегает людей от опасности морской стихии, так же как риторика оберегает от опасности судебных законов. Эти услуги капитан оказывает за скромное денежное вознаграждение и не мнит себя великим. Благополучно спустив пассажиров на берег, капитан скромно покидает свое судно. Ведь для него, говорил Сократ, осталось тайной – и он это сознает, – кому из этих людей он принес пользу, не дав им погибнуть в пучине, а кому вред, ибо за время пути он не сделал их ни в нравственном, ни в физическом отношении лучше, чем они были, когда он принимал их на борт». Ну и так далее… Солмон опустил книгу на колени.
– И я сказал Нейджелу: «Вот почему не принято, чтобы кормчий мнил себя великим».
– Разве я тоже такой? – после паузы спросил Чарльз.
– Да, к вам это относится по ряду причин. Вы стремились что-то сделать для людей, но в отличие от капитана вы хотели решать за них, что им полезно, а это уже вне вашей компетенции. Я отношусь с уважением к таким идеалам, Чарльз, я сам их исповедовал, но вы потерпели неудачу, и так у вас будет всегда.
– Тем хуже, – сказал Чарльз, – и особенно для Сократа. А как же его добродетельный человек?
– В наши дни, – задумчиво ответил Солмон, – все стало настолько сложно, что добродетельный человек запутался уже окончательно.
– Итак, все мы – только ремесленники в своей узкой области, – сказал Чарльз, вставая с кушетки, – ремесленники от философии, ремесленники от исторических наук, лаборанты несуществующих больше ученых, ученики без чародеев… Куда уж дальше?
Он положил конверт в карман и направился к двери.
– И все-таки мне предстоит еще одна чисто ремесленная операция, а уж тогда, – добавил он печально: – «Похули бога и умри».
– Я понял, что вы хотите сказать, я понял, – отозвался Леон. – Вы не сердитесь?
– Нет, – ответил Чарльз, и они обменялись рукопожатием. – Я и сам толком не знаю, что я сейчас чувствую. Спокойной ночи вам обоим! – и он вышел на улицу.
4
Нейджел заставил Чарльза войти в дом. – Я очень рад, что вы пришли, очень рад! – сказал он. – Я звонил вам дважды, но не застал. Пройдемте ко мне в кабинет – у нас гости. У нас почти всегда гости, – устало добавил он.
В кабинете при свете яркой лампы он пристально вгляделся в Чарльза.
– Вам бы надо в постель, – сказал он, – вид у вас совсем неважный. Присаживайтесь. Выпьете виски? Или, может быть, чашку горячего чая?
Чарльз ответил, что предпочел бы глоток чистого виски. Нейджел подошел к столику в углу, налил рюмку и подал ее Чарльзу, потом они уселись друг против друга в кресла у догорающего камина.
Нейджел заговорил первым:
– Я вел себя вчера некрасиво, и я хочу прежде всего извиниться перед вами. – Он помолчал, глядя на огонь. – Тот студент скончался. Я говорю о юноше, который попал вчера в костер. Я только что разговаривал по телефону с его родителями. Это такой ужас! Я всегда считал, что применяю христианские принципы на практике, – задумчиво продолжал он и, не дав Чарльзу язвительно спросить, насколько совершенна эта практика, добавил: – но иногда я вдруг начинаю думать, что я не в силах всего охватить. Мне не следовало становиться администратором, я должен был преподавать. Мне кажется, я был хорошим преподавателем, хотя как знать…
Так или иначе, вчера я пережил очень тяжелые минуты, мне стыдно за себя, и не потому, что вы меня увидели в некрасивом свете, а потому, что я действительно вел себя неподобающе.
– Я вас не виню, – сказал Чарльз и, помолчав, присовокупил: – Никто никого не имеет права в чем-то винить…
– Я не устоял перед силой, – продолжал Нейджел, – а после использовал собственную крохотную власть, чтобы прикрыть ею свою капитуляцию. Как вы считаете, Чарльз, должен я теперь оставить пост ректора?
– Извините, – сказал Чарльз, – но давать советы – это больше не по моей части.
Они помолчали.
– Вероятнее всего, я этого не сделаю, – сказал Нейджел. – Я себя слишком хорошо знаю. Может быть, некоторое время и буду обманывать себя, что якобы собираюсь уйти, но в конце концов останусь. Однако если бы вы мне сказали, что я должен это сделать, я бы вас послушал.
– Ничего такого я вам не скажу, и вы это знаете.
Нейджел вздохнул словно с облегчением.
