перебил.
Нельзя было перебивать старика, надо было еще многое от него узнать о полузабытом и почти утерянном для истории эпизоде. В оставшихся записях события на островке Кара-Ада и мысе Бекташ проходят всего лишь как эпизод гражданской войны в Закаспии, но из таких вот взрывных, неповторимых и драматических эпизодов и создается сама история. Виктор Степанович не ради любопытства собирал по крупицам все, что было известно об этом; он считал своим долгом отыскать все ценное, неповторимое, передать отголоски тех событий, рассказать о встречах с их участниками, запечатлеть живые черты, человеческую гордость участников октябрьских сражений, рядовых ленинской гвардии.
То, о чем сейчас рассказывал Ковус-ага, уже никогда и ни от кого не услышишь. Тихо угасающий, хотя еще крепящийся старый каспиец Алдан и его младший сподвижник Ковус-ага, - оба они из революционного племени 'краснопалочников', 'красных следопытов' и всезнающих быстроногих проводников. Добродушные и в то же время чувствительно беспокойные яшули были той живой историей, которая как будто не уходила в прошлое, не была подвластна секачу времени и не становилась тленом или тенью; она переходила в другие дела и в других людей нового поколения; она не усыхала и не блекла от возраста и старости - эта история, она цементировала и заряжала силой и энергией смену поколений, и каждая черточка, всякое живое свидетельство бывалых людей светилось искрами октябрьского пламени. Виктор Степанович надеялся еще разок встретиться со стариком и не торопил его с рассказом, чтобы тот не гасил живые интонации. Про чабана он хотел знать побольше подробностей. Ковус-ага сегодня вспоминал минувшее с завидной ясностью и рассказывал как бы не для других, а говорил себе, все переживал заново.
- И Алдан ничего не знает о степняке, который стал спасителем? - спросил Виктор Степанович.
Ковус-ага с досадой посмотрел теперь уж не на сынишку, а на седеющего литератора, который тоже страдал мальчишеским нетерпением.
- Верблюда не увидели, а орешки его заметили! Так?..- со стариковской колкостью сказал Ковус-ага, желая подкузьмить в чем-то гостя.
- Я поясню, Ковус-ага...
- Мне Алдан все пояснил! Он и про этого верблюда мне напомнил. Алдан на меня за этот же самый вопрос так обиделся.!. Он так и сказал: нас часто спрашивают и упрекают... того-то вы не видели, этого не запомнили, а про того и совсем не слышали... Ругают, что мы верблюда-то не заметили... Видели мы самых сильных инеров. Даже таких, про которых в народе говорят: когда в караване есть такой инер, груз на земле не залежится. Но мы все делали и жили не для похвальбы. Делали так все от сердца, искренне и жертвенно, как народ и как Ленин велели! Делали все по велению сердца, а наши сердца навсегда народу и делу Ленина отданы. Так говорит мой друг Алдан. И я так думаю. Про того чабана, судьбой которого во многих книгах интересуются, Алдан сказал: был он такой же, как мы, бедняк, свое богатство при себе носил: кибитка за плечами, ложка - за поясом. Ходил за отарой, искал счастье. Только никак не мог его догнать: он за ним пешком, с чабанской гнутой палкой спешил, а счастье - на скакуне убегало. Не сразу оно к нам в этот край и после Октября пришло, за бедняцкое счастье еще долго мы дрались с интервентами и басмачами. Когда друг Алдана, казах из Мангышлака бросился спасать революционеров, он не думал, что совершает подвиг, что когда-то его разыскивать и прославлять будут. Чабан был настоящий человек, делал все по совести и по сердцу. Алдан говорит, что он его всегда называл просто - чабан... Тот его курдючным салом, бешбармаком и кумысом баловал, а рыбак Алдан снабжал красной рыбешкой, кавказским табачком, дробью, порохом и новостями... После того самого случая, как сказал Алдан, его друг будто, бы на нефтяные промысла, на Эмбу или к себе на Мангышлак подался.
- А другие говорят, что соль на Кара-Богазе собирал, - подстраиваясь под рассказчика, вставил Виктор Степанович.
- Дослушай заику до конца... - продолжал Ковус-ага. - Вспомнил я про спасенных, которых потом провожал в Красноводск. Как ни торопился Алдан, добрался он до Кара-Ада после казаха и ученого со свистулькой в горле... Те уже копошились на берегу, отделяя живых от мертвых. Живых снесли к кострам. Отхаживали их водой и водкой... Другого лекарства не было под руками. Первым пришел в себя матрос. Он косоглазо взглянул на приплывших и упал без памяти на руки чабану. Уже в лодке удалось от него кое-что узнать. Из пленников Кара-Ада, брошенных в штормовом, январском море белогвардейцами, осталось в живых только пятнадцать... Кости остальных до сих пор находят в разных концах острова и сносят в братскую могилу, которая пока не приняла все останки... Змеиный остров не хотел отпускать своих жертв. Приходилось бороться за жизнь каждого. Алдан помогал спасителям, выносил пострадавших, указывал путь между рифами. Из тех, кого переносили в лодку, тоже не все увидели солнце. В ту же ночь умерло еще шесть... Оставшиеся в живых разделились на две группы: шестеро в сопровождении чабанов ушли в сторону Красноводска, а трое остались в дощатом домике у разинутой, ненасытной Черной пасти, вместе с соледобытчиками Кара-Богаза.
Ковус-ага и его слушатели несколько минут молча смотрели в сторону острова Кара-Ада, который угадывался по гудкам пароходов, огибавших его восточные, причудливые берега при выходе из порта и как будто салютовавших павшим героям. Мурад сидел на ковре прямо против Ковус-ага, положив руки на колени и вытянув шею. Он старался не перебивать отца, чтобы все до конца дослушать, и хотя знал наперед, чем все кончится, ждал чего-то нового... И действительно Ковус-ага всякий раз добавлял к своему неувядающему рассказу не только новые подробности и детали, живые интонации и краски, но и совсем незнакомые повороты событий. Только недавно он сказал, что оставшийся в живых и временно поселившийся на Баре, у залива матрос несколько раз потом переплывал вместе с Ковус-ага и Алданом на таймуне широкую морскую протоку между мысом Бекташ и островом Кара-Ада. Он все удивлялся тому, как сумел ее одолеть изможденный студент из Темир-Хана. Не раз плавал потом матрос с Ковус-ага на остров, подолгу бродил в тех местах, где свалил их тиф, голод, и где, по словам матроса, полумертвый ученый человек растерял какие-то записки про Черную пасть.
- Спрашивал я после про эти бумаги, - заговорил снова Ковус-ага, - дознавался у своих и приезжих людей. Спасенный нами тогда грамотей оказался геологом, дельным человеком. В Кара-Богазе потом жил и, говорят, много полезного сделал, и хотел сделать еще больше. Того инженера беляки дважды приговаривали к расстрелу, а тиф его без всякого приговора уложил умирать на ледяные камни острова, но когда он поднялся на ноги, то сразу же пошел искать в наших краях клад для народа. Хотел он построить такой завод, чтобы прямо из рассола залива добывать сразу несколько разных солей. Будто бы, победивший семь смертей человек даже советовал строить такой завод прямо в Красноводске, а рапу к нему по трубам гнать... Я не академик и не знаю, как лучше вытягивать химию из каспийской воды, но только скажу, что человек, которого беляки к стенке ставили, на которого натравили борзую тифозную вошь, спасенный нами человек хотел видеть Кара-Богаз богатой житницей Каспия, и жизнь не жалел для этого. Какой пример для всех нас и особенно для молодежи?.. Я вот иной раз думаю: кого бы из наших сегодняшних молодцов можно сравнить с тем искателем?..
- Меня спрашиваешь, Ковус-ага? - поднявшись со своего плетеного стула, Пральников в синем сумраке побродил по комнате и остановился против занавешенного окна, за которым буйствовало солнце и ворочалось море. Из порта слышались кустистые звуки губной гармошки, на которой перекликались стоеросовые и мешковатые портальные краны. Виктор Степанович прислушался к портовой музыке и взглянул на коленопреклоненного Мурада.
Быстро поднявшись с ковра, Мурад неожиданно выпалил:
- Дядя Сережа Брагин такой же, как революционеры!
Ковус-ага молча обнял парнишку и не отпускал, от себя. Слова Мурада Виктор Степанович истолковал тоже в пользу Сергея Брагина, но решил про себя, что Мураду в этом изречении принадлежит, видимо, в лучшем случае, подстрочный перевод, а оригинал, несомненно, исходил от самого Ковус-ага.
Словно догадавшись, о чем думает гость, старик любовно шлепнул парнишку по голой спине и подул на ладонь, словно обжегшись.
- Лошадь куют, а ослик ногу поднимает! - сказал Ковус-ага.
Своей обиды Мурад не выказал, да, пожалуй, и не было никакой обиды, но досада была: все разумное и дельное взрослые приписывают только себе. Чтобы излить эту досаду, он тут же нашел блестящий повод.
- Угли, наверно, уже в золу превратились, - сказал он нарочито холодно.
- В какую золу? - всполошился старик, для чего-то выключив синюю люстру. - Беги, Мурадка, помахай
