жизнь — богатство, и еще раз богатство! — было достигнуто. Милиции до него не добраться. Руки коротки. Сменено несколько фамилий, заметены все следы. «Друзья не выдадут» — старик заставил их замолчать.
И все же Яроцкий не ощущал радости. Он подбадривал себя, а на сердце было тяжело.
Однажды порывом ветра распахнуло окно, и в комнату ворвались звуки улицы: крик детей, фырканье грузовика, шум осеннего сада. Белые занавески бились о подоконник, и, когда Яроцкий начал торопливо закрывать окно, они вдруг, как живые, обняли его сзади. От прикосновения легких занавесок по коже старика пошел мороз, дыхание перехватила спазма. Ему показалось, что в окно кто-то заглянул и сразу спрятался...
С этого времени на Яроцкого напал необъяснимый страх. Он не мог спокойно находиться дома. В каждом углу кто-то мерещился. Он по несколько раз проверял запоры на дверях и окнах.
Как-то вечером, когда старик лег спать, ему явственно послышалось:
— Руки вверх!
Он вскочил, судорожно поднял руки, но, убедившись, что никого нет, с проклятиями повалился на постель, закутался с головой в одеяло. Забылся тяжелым сном. Перед его глазами проходили, злорадно улыбаясь, Усман, Урак и другие сообщники и враги, которых он убрал с дороги. Сон не принес старику успокоения.
Утром, когда Яроцкий ехал в автобусе, ему казалось, что все на него смотрят. Он то и дело оборачивался. На работе, прислушиваясь к разговорам, подозревал, что говорят о нем и что-то против него замышляют.
Старик несколько раз уговаривал, убеждал самого себя не волноваться, но страх не проходил. Ему казалось, что вот-вот все его благополучие рухнет и богатства достанутся другому. В каждом встречном он видел теперь врага и ненавидел всех.
Услышав на улице свисток милиционера, он еле устоял на ногах, а сердце так напряженно и резко забилось, что пришлось прислониться к стене, чтобы переждать начавшееся головокружение.
Две ночи Яроцкий метался по дому. Прятал и перепрятывал драгоценности, а на третью ночь не выдержал:
— Бежать! Бежать!
Рано утром он уехал в город. До начала работы бродил по улицам. Сказавшись на комбинате больным, вернулся домой. До ночи пролежал в полузабытьи на кровати. А когда стемнело, наглухо завесил окна и, проверив запоры, извлек из тайников золото. Свалил звенящие, сверкающие драгоценности посредине комнаты на ковер. Присел с краю. При виде груды золота старик успокоился, вздохнул: хорошо поработал последнее время. Можно кончать, уехать куда-нибудь в глушь и спокойно прожить остаток дней.
Всю ночь любовался Яроцкий богатством. Под утро сложил золото в замасленный вещевой мешок, положил сверху несколько пар белья. Попробовал взвалить рюкзак на плечи, но пошатнулся и чуть не упал. С таким грузом, не вызывая подозрения, идти было, конечно, нельзя. С сожалением снял мешок, высыпал золото на ковер, разделил на две равные части. Одну часть снова положил в мешок, другую — спрятал в саду.
Начало светать. Старик нашел в гардеробе самый поношенный костюм и засаленную тюбетейку, оделся, в последний раз оглядел свое тихое жилище и направился в город.
На автовокзале Яроцкий сел в междугородный автобус.
В те часы, когда в доме скромного экспедитора шелкокомбината производился обыск, сам хозяин был уже в Ташкенте. Он кочевал от одного знакомого к другому.
Если бы знали бывшие друзья, у которых ночевал старик, что у него лежит в засаленном мешке, не сносить бы Яроцкому головы...
В Ташкенте он достал поддельные документы и стал Аванесом Аветисовичем Карапетяном, зоотехником с тридцатилетним стажем.
Через неделю Яроцкий-Карапетян перебывал у всех знакомых. Ночевать больше было не у кого. А страх не проходил. В каждом доме ему мерещились засады, а бывшие знакомые по лагерным скитаниям казались предателями, «наседками», подсаженными милицией.
Надо было думать, куда податься. После долгих размышлений Яроцкий решил, что лучшего места, чем Тигровая балка, ему не найти. Место глухое, дикое, рядом граница.
В Тигровой балке Яроцкий был несколько раз, когда служил кладовщиком в «Таджикзолоторазведке». Там на Вахше работали старательские бригады, а он возил им продукты и оборудование, принимал намытое золото. Старик хорошо знал эти места. Охотясь на уток и гусей, он изучил и протоки, ведущие к границе. Даже тогда, в то далекое время, у него нет-нет да и мелькала мыслишка: а не сбежать ли на ту сторону? Да не с чем было. Сейчас дело другое. Золото откроет ему все двери.
Последний раз он был в Тигровой балке двадцать лет назад. Старик размышлял:
«Кто меня там знает? Урака нет в живых. Сам я за эти двадцать лет изменился неузнаваемо. Те, кто знал меня, наверное, поразъехались. Едва ли заставишь кого жить в такой глухомани».
Но брали сомнения. Должно быть, идет следствие. Ищут убийцу Урака, устанавливают его знакомых.
Яроцкий ругал себя за неумелую работу. Поторопился он с Ураном. Прикончил шофера в людном месте и не смог сделать так, как хотел. Не взял документов, не обезобразил лицо, чтобы не узнали. Помешала шедшая навстречу влюбленная парочка. Нервы не выдержали — сбежал.
В том, что Урак мертв, Яроцкий не сомневался. Длинный кривой нож его никогда не подводил. Беспокоило его только то, что Урака опознают и будут ковыряться по месту работы. Но в то же время Яроцкий думал:
— Кому взбредет мысль искать убийцу Урака в Тигровой балке, там, где он жил? В любом месте, но только не там. Да и пока развернется следствие, может быть, удастся махнуть за границу...
Взвесив все «за» и «против», Яроцкий решил ехать в Таджикистан.
На яблоню под окном библиотеки осенью стала прилетать маленькая серая птичка. Стремительной стрелкой порхала она с ветки на ветку и тоскливо свистела. Серенький комочек то скрывался в оранжевых листьях, то снова появлялся у самого окна, косясь светлой бусинкой глаза на открытую форточку.
Как только птичка прилетала, Лютфи подходила к окну и прислушивалась к грустным звукам. Теперь, когда она осталась одна, этот свист казался ей особенно тоскливым и вызывал тревогу.
Вахоба не было уже вторую неделю. Он обещал написать, но письма не приходили. Видимо, был сильно занят. Разглядывая птичку, Лютфи смотрела сквозь поредевшие ветви яблони на автобусную остановку — не мелькнет ли синяя милицейская форма. Но Вахоб не появлялся.
Последнее время Лютфи с какой-то ревностью стала относиться ко всему, что касается милиции. Она радовалась любому успеху и не только Вахоба, а любого милиционера и тяжело переживала неудачи. Она перечитала все книги о работниках милиции, которые были в библиотеке и теперь ей мерещились всевозможные беды, которые могли приключиться с Вахобом в командировке.
Как-то утром серая птичка, несколько раз свистнув около форточки, задорно почистила о ветку носик и улетела. Лютфи с сожалением проследила за ее полетом и увидела, как от автобусной остановки идет человек в милицейской форме.
— Вахоб!
Лютфи выбежала на улицу, но когда человек приблизился — увидела — не он!
* * *
При входе в самолет Яроцкий столкнулся с лейтенантом милиции. Они оба застряли в дверях, помешал замасленный мешок.
У старика подкосились ноги.
«Конец!» — промелькнуло в голове. Но лейтенант сделал шаг назад, пропустил старика и, не обращая на него внимания, прошел в салон.
Яроцкого остановила бортпроводница:
— Папаша! Мешок надо было сдать в багаж! — но когда увидела перепуганные, умоляющие стариковские глаза, смилостивилась:
— Ну, ладно, поставь вот тут. Да не бойся, никто не тронет. Ишь нагрузил сколько... Лепешки, наверное, а бережет, как золото.
