Мехтерша — женщина разбитная и словоохотливая. Ей с первого знакомства понравилась Татьяна. Едва вышли за ворота, ханша принялась тихонько показывать и пояснять, что есть что. Прошли женщины через Нанба зари — длинный крытый рынок, устеленный кошмами а циновками, на которых сидели с лепешками, разными пирожками и печеньем хивинцы. Тут же, только в сторонке, высились целые горы арбузов и дынь, виноград и яблоки на прилавках. Торговцы — сплошь кишлачные узбеки и сарты, и все мужчины. У каждого по одному, а то и по два раба-перса. Худы, в лохмотьях, глаза голодные — только и слышно, как покрикивают на них торгаши... Прошли дальше, на соседний рынок, Бакал-базари. Тут все под открытым небом. Слева и справа крытые лавки. На прилавках — тазы с белой патокой — мешалдой, на подносах халва разных сортов, конфеты белые — из муки и сахара, русский сахар в малых и больших головках. Таня попросила Меланью, которая знала по-сартянски:
— Ты, Малашка, спроси у хозяйки, где русские купцы торгуют? Что-то русских не видать.
Мехтерша ответила, а Меланья перевела:
— Сами русские в Хиву не приезжают. У русских купцов служат в приказчиках татары — они и привозят товары.
— А что же русские-то, небось, боятся? — спросила Татьяна.
— Может, и ездили бы сами, да по хивинскому закону христиане в три раза дороже пошлину платят. Поэтому приезжают татары, — охотно пояснила мехтерша.
Побывала Татьяна и на вещевом, голубином рынках, мимо хивинских бань прошла. Показали ей и невольничий ряд, где рабов продают. Грязные и изможденные, пригнанные издалека люди сидели на полу, прикованные к кольям цепями. Откуда они — из Персии, России — не угадать: все бородатые и в драном тряпье... После того как повидала Татьяна Хиву, еще сильнее заныло у нее сердце. Поняла, что уже никогда ей не вырваться отсюда. Придется всю жизнь мыкаться среди хивинцев. «Вот если бы узнал обо мне, где я нахожусь, мой папаша да выкупил меня!» — иногда согревала ее робкая мысль. Но стоило Тане об этом подумать, как мечта ее рассыпалась в прах. «Если бы даже и нашли меня, и деньги прислали бы, то все равно бесполезная мечта. Ведь не одна я теперь: муж со мной, да и дитя уж на свет божий просится. Сергей-то — у него грех на душе; ни за что не согласится ехать а Расею, а одного его тут не оставишь. Пропадет с тоски без меня, а я без него там иссохну вся...» По ночам плакала Татьяна, уткнувшись в подушку. Сначала судьбу свою оплакивала, но вот прошло целых три месяца со дня ухода Сергея на войну, а о нем — ни слуху, ни духу, и застонало сердце о нем. Теперь уже не маменькой бредила Татьяна, не домом на взгорке, вокруг которого паслись на лугу гуси. Грезился ей Сергей днем и ночью.
Представал он перед ней весь в крови, на холодном песке. Видение это преследовало ее и сокрушало до изнеможения. Днем она металась по пустым, застланным коврами комнатам. Ее тянуло на айван, но едва она открывала дверь, у нее появлялось желание броситься вниз. Жуткий страх охватывал Татьяну, и она звала Меланью. Служанка, бросив дела, бежала к своей хозяйке с картами и начинала гадать на Сергея.
— Ты зря это убиваешься, милая, — принималась успокаивать Таню. — Вот, гляди, опять шестерка бубе* ная вышла — стало быть, дорога ему. Ей-богу, скоро приедет. А вот и сам он — король...
Таня верила и не верила картам, но все же гаданье успокаивало ее. Тогда она просила служанку сходить к мехтерше и разузнать об Аллакули-хане. «Как появятся о нем вести, так и о Сергее станет известно», — думала она. Меланья отправлялась в господский дом. Возвращаясь, докладывала:
— Ходють они по чужим землям хорасанским, дань с врагов собирають. Как соберут все золото, так и вернутся. Вот те крест, не вру. Сама мехтерша мне сказала. Ты, Татьяна, главное, тоске не предавайся. Живи, как все: мешай дело с бездельем — проживешь век с весельем.
В октябре Татьяна родила мальчика. Сбежались на крик ее чуть ли не все женщины подворья. Одни помогали Меланье, другие топтались на айване, предлагая свою помощь. Мехтерша прислала Татьяне сластей всевозможных, а через день-другой наведалась сама. Глядя на малыша, посоветовала:
— Назови его узбекским именем — Аллакули-хану понравится, он пришлет тебе богатые подарки.
Татьяна засомневалась:
— Можно ли такой грех на душу брать? А вдруг с дитем что-нибудь случится! Окрестить его надобно поскорее, а как приедет Сергей, он и назовет сына.
Мехтерша согласилась с ее доводами, и, вроде бы невзначай, обронила:
— Юсуф-мехтер вчера сказал, что Аллакули-хан с шейх-уль-исламом из-за русских пушкарей между собой ссору затеяли. Вчера гонцы приехали, были у нас в гостях. Рассказывают, вроде бы хан Аллакули хотел Кути-ходжу оставить своим наместником в Кара-Кала, а шейх воспротивился, не подчинился. Шейх приехал раньше других в Хиву и поднял на ноги всех ахунов и мулл, чтобы заступились за него. Святые наши отцы настраивают народ против неверных. Везде говорят, что Аллакули-хан связался с христианами, а о своих мусульманах совсем забыл. Мехтер мой послал к тебе, Таня, сказать, чтобы ты назвала младенца мусульманским именем и отдала в нашу веру...
Затряслась Татьяна от страха и несогласия:
— Не могу я этого сделать. Дождусь Сергея, он и решит!
Заплакав, сына прижала к себе, словно орлица орленка заслонила крылом. Мехтерша молча покивала, вроде бы согласилась, и ушла.
Ни мехтерше, ни Тане, жалкой пленнице, не дано было знать — отчего вдруг горсточка русских пушкарей наделала столько суеты в Хиве. Сам Юсуф-мехтер, конечно же, знал истинную причину ссоры между ханом и шейх-уль-исламом. Побег пушкарей — это только повод, а истина лежала глубже, была она в самом укладе жизни рабовладельческой Хивы. Аллакули-хан, по соображениям святых отцов, — выродок из всех ханов Кунградской династии, — плохо заботился о своих ближайших сановниках: биях, мехтерах, мехремах, ясаул-баши и прочих зажиточных людях, разбогатевших на рабах. Каждый из них держал в своей усадьбе не меньше сотни. У Юсуф-мехтера их было свыше четырехсот, а у Кути-ходжи — триста невольников. В Хиве только христиан, по подсчетам самого же мехтера, было свыше четырех тысяч душ. О персах и говорить нечего, Эти исчислялись десятками тысяч. Каждую пятницу пригоняли их на невольничий рынок в цепях, е колодками на шее.
Аллакули-хан тоже держал на своих загородных усадьбах и в садах несколько сотен рабов, в их числе и русских мастеровых мужиков, но он, в отличие от своих сановников, не дорожил рабами. До нынешней ссоры с шейх-уль-исламом Аллакули-хан уже не один раз на государственных советах оглашал письма Оренбургского и Астраханского военных губернаторов, в которых выставлялись требования о возвращении из Хивы русских невольников. Всякий раз, когда мехтер зачитывал такое послание, Аллакули-хан обращался к своей знати: «Ну что, уважаемые, не пришла ли пора подумать о прошении русских?» После таких слов на какое-то время воцарялась гнетущая тишина, а затем кто-нибудь начинал кашлять и раздавался жалобный голос: «Ай, маградит, надо ли всерьез принимать русские слезы? Они пишут письма ради забавы, а нам каково? Наше великое государство без русских рабов сразу ослабеет. Да и не мы ходим на аламан за рабами. Рабов пригоняют кайсаки да туркмены, а мы только платим разбойникам...» Аллакули-хан тогда начинал жаловаться, что в Европе его называют главным работорговцем, и нет никакой возможности доказать, что это не так. Единственное средство смыть с себя пятно позора — прогнать всех рабов из Хивинского царства. Тогда сановники дружно вступали в спор с Аллакули-ханом. «Возможно ли такое?! — первым начинал Кутбеддин-ходжа. — Хива не может существовать без рабов! Наши рабы делают все: сеют и жнут пшеницу, возделывают рис, растят сады и выращивают овощи. Во всех мастерских и кузницах тоже рабы. Рабы создали богатство и благо. Сами мы можем только повелевать. Нам нельзя жить без рабов!» — Кути-ходжа воинственно распалялся, хан же начинал морщиться, вздыхать и поворачиваться с боку на бок в своем кресле. Тогда Кути-ходже на помощь приходил Юсуф-мехтер. Этот был спокойнее и умнее. Он не дерзил, а добивался своего неоспоримыми доводами. На последнем совете, когда зачитали послание военного губернатора Оренбургского края генерала Перовского, и Аллакули-хан, как всегда, заколебался, Юсуф-мехтер вежливо сказал: «Маградит, я считаю, сегодня говорить о возвращении невольников опасно. Ныне не только твои близкие люди, но и наши воинственные соседи — туркмены — познают выгоду рабской, силы. После того как ты уступил им плодородные земли на хвостах наших больших каналов и они переселились туда из Семи песков Хорезма, то сразу же обзавелись рабами. Сами туркмены не могут ни сеять, ни собирать выращенное. Если все мы, твои верные слуги, и наши союзники-туркмены, возвратим рабов туда, откуда их пригнали, то нам самим придется браться за кетмени и впрягаться в сохи. Но это невозможно. Это было бы равнозначно развалу великого Хорезма...»
