как только вырвался мехтер из цепких рук этих «сумасшедших», тотчас приказал нукерам разогнать толпу. Слуги, вооруженные пиками и саблями, принялись теснить народ, но не тут-то было. Люди, отступив под натиском нукеров к противоположной стене поместья, сели и заявили: «Или Юсуф-мехтер отдаст урусов, или мы не уйдем от двора до пришествия Мессии!» Люди сидели у стены, закладывая под язык жевательный табак, кашляя и сморкаясь, в нукеры, тоже опустившись на корточки, следили за ними, не спуская глаз. Так прошло несколько часов. Солнце торопилось спрятаться в Семи песках Хорезма, но толпа терпеливо ждала исполнения своих требований. Когда же задрожали на небосводе черными зернышками мака сумерки, народ вновь поднялся и стал напирать на ворота. В это время с южной стороны города появился небольшой отряд всадников. Кто-то из толпы узнал в ехавшем впереди русского пушкаря Сергея. И разозленные люди схватили лошадь пушкаря под уздцы, а самого начали стаскивать с седла.
— Эй вы, кость бы вам в горло! — заорал не своим голосом Сергей. — Да вы что — сдурели что ль! Или на плаху кому-то захотелось, что лезете на ханского топчи-бия!
С Сергеем был юз-баши Кара-кель. Не мешкая, он вскинул камчу и саданул первого попавшегося по голове. Но видя, что это не помогло, прокричал властно:
— Вы, божьи твари, лишившиеся рассудка! Разве не знаете, что русский топчи-бий неприкосновенен? Да и зачем он вам! Не один, а четыреста русских рабов нужны, чтобы освободить ваших братьев и сыновей, застрявших на астраханском базаре. Волей нашего маградита, я и Сергей-ага сегодня же отправляемся в кишлаки, чтобы собрать всех урусов. Дайте нам дорогу, мы должны выпить по чашке чая перед дорогой!
Толпа поохладела, расступилась. Сергей и Кара-кель въехали во двор, а их всадники остались на улице. Слезая с коня, Сергей увидел во дворе столпившихся слуг, вооруженных кто чем. Юсуф-мехтер, успокоясь, сидел на айване с сыном Якубом. Перед ним чадило несколько свеч в большом канделябре. Языки пламени виляли из стороны в сторону, то высвечивая, то затемняя часть айвана с перилами и кривыми деревянными колоннами. Узнав пушкаря и его ближайшего друга, Юсуф-мехтер расхрабрился.
— О, Аллах, что делается на белом свете! —воскликнул он, пожимая руки обоим. — Эти бесхвостые бараны потеряли всякий стыд и честь. Завтра же двух-трех самых горластых повешу на базарной площади, чтобы больше никто не слышал их ишачьих глоток. Проходите, друзья, выпейте по пиалке чая.
Пушкарь и сотник сели на ковер, налили в пиалы из большого фарфорового чайника. Кара-кель, прислушиваясь к доносящемуся из-за ворот ропоту, недоуменно спросил?
— Юсуф-ака, почему ты не соглашаешься с Аллакули-ханом? Отдай ему урусов, возьми с него за каждого по сотне золотых, и живи спокойно.
— Ах, дорогой Кара-кель, сразу видно, что ты — не хозяин. Твое дело съездить на аламан, привезти невольников, и делу конец. Но ты подумай, что я стану делать без урусов? Если я их отдам, то некому будет сделать к весне сто омачей, исправить триста кетменей, столько же кирок. Кто будет шить хомуты, нарезать вожжи и обтягивать кожей седла? Я мог бы отдать русских баб, но разве мужики могут прожить без них?! Да и баб отдать, — это значит забросить огороды... Юз-баши, я бы мог назвать еще тысячу разных дел, которые выполняют урусы.
— Юсуф-ака, отпусти хотя бы двух стариков — Парамона и Кузьму. От них ведь вовсе проку нет. Пусть хоть умрут на своей земле, — попросил Сергей.
— Да ты с ума сошел, Сергей-ага! — подал голос Якуб. — Если мы их отдадим, то кто же будет исправ лять ткацкие станки?! Лучше их никому эту работу не сделать.
— Дивлюсь вашему упрямству, — опечалился Сергей. — Аллакули-хан всех своих русских невольников отдал, наполовину убавил число мастеров в Чарбаге, а вы за полумертвых старцев держитесь. Я думаю, Юсуф-ака, вы зря гневите хана своим несогласием. Он терпелив, если же обозлится — всем тошно будет.
— Ничего, если с ума сойдет — свяжем, а другого на трон посадим! — дурашливо посмеиваясь, высказался сын визиря.
Мехтер вздрогнул, выругался и пнул сына в живот ногой:
— Глупец, проглоти свой длинный язык!
Якуб умолк, а гости лишь покачали головами. Оба поняли, что против Аллакули-хана назрело недовольство, и мутят хивинцев шейх-уль-ислам и Юсуф-мехтер. Что сталось бы с ханством без Аллакули- хана, Сергей представить не мог, понимал: ему и всем пушкарям стало бы худо. Закипая злобой, Сергей сощурил глаза, сказал язвительно:
— Юсуф-ака, ты доведешь хана, и он вступит в союз с русским царем и руками русских палачей удавит тебя в шейха. Жаль мне будет вас обоих. Ты подумай над моими словами. Не дразни хана в не перечь ему. По совести и по добру тебе советую!
Юсуф-мехтер вытаращил глаза, икнул, потом еще, и уже не мог остановиться. Якуб, не зная, что делать, принялся колотить отца кулаком по спине, чтобы снять наваждение, при этом он бросал уничтожающие взгляды на пушкаря.
— Дайте ему воды, — усмехаясь, сказал Сергей, я, видя, что подают пиалу с чаем, строже распорядился:
— Да не чай нужен, а вода холодная! Холодная вода его враз отрезвит!
Напившись холодной воды, мехтер немного покашлял и, возблагодарив Аллаха за то, что не дал ему задохнуться от напавшей икоты, заявил:
— Якуб, десятерых, самых никудышных, отдадим хану... Можно Кузьму со старухой и дочерями. И еще кого-то надо...
— Ну вот, как говорится, с миру по нитке — голому рубаха! — воскликнул Сергей. — Главное, подать пример хороший, а уж тогда дело пойдет. Узнает шейх, что ты раздобрился, гоже человек двадцать отбракует. Ну-да ладно, мы, однако, пойдем. Пора в дорогу собирать ся.
Сергей с Кара-келем перешли через мехтеровский двор и поднялись в пушкарский дом. Сергей окликнул Татьяну — она открыла дверь. Он зажег свечу, осветив комнату, в которой стоял дощатый стол с табуретками, а на деревянных полках чернели чугунки и керамические корчаги. Сунув руку за занавеску, Сергей достал бутыль с самогонкой, налил в пиалы. Жена, стоя у двери, прислонилась плечом к косяку, удивленно протянула:
— Чегой-то на ночь глядя за самогон взялся?
— Едем сейчас в Кунград, в Куня-Ургенч — по кишлакам, по аулам русских собирать. Аллакули решил отдать Перовскому еще четыреста человек, чтобы вызволить торгашей.
— Сереженька, радость-то! — вскрикнула Татьяна и, шагнув к нему, обняла за плечи. — Отпусти меня с Кирилкой домой! Не могу я больше тут жить... Не могу, душу всю вывернула эта чужбина!..
— Цыц, дурочка, не срами меня перед гостем! — с досадой отмахнулся Сергей. — Заладила одно и то же — отпусти да отпусти. А обо мне ты подумала?! Ты подумала, как я тут без тебя останусь!
— Ладно уж, Сереженька! — тише и печальнее заговорила Татьяна. — А то я не знаю, один ты останешься или не один. У тебя еще сыночек растет в соседском дворе, вся Хива об этом говорит. Да и имячко твоей прежней зазнобы у всех мехтеровских жен на языке. Только и слышишь от детворы: «Юлдуз — якши, Таня — яман!»
— Замолчи, Татьяна, не рви душу мне. Лепешку лучше подай да луку порежь, закусить нечем На, пей, Кара-кель. Да пей, не бойся, кость бы тебе в горло!
Кара-кель бывал в доме Сергея не раз и самогонкой давно уже не брезговал, только морщился от горечи. И сейчас покривился, ругнулся про себя и опрокинул содержимое пиалы в рот, бороду отер, а закусить и не подумал.
— Кирилка-то где? — спросил Сергей, наливал в пиалы еще. — Позови, попрощаюсь.
Татьяна ушла в спальню и вернулась с заспанным четырехлетним ребенком. Был он в одних бязевых, до колен, широких шароварах. Тер спросонок глаза и хныкал, кривя рот.
— Ну чо ты разбудила...
Сергей взял сына на руки, подбросил к потолку, опустил на пол и погладил по голове.
— А ну, подай дяде руку, чего ж ты не здороваешься?
Кирилка протянул ладошку. Кара-кель пожал ее, затараторил с удовольствием:
— Ай, малаца тибе, ай, малаца, Кырыл... Хороша джигита тибе будет.
— Да уж выпестуем, — пообещал Сергей. — И саблей будет рубать, и из пушек станет палить без
