офицер-гусар с актрисой во Францию убежал.
— Да,— вступил в разговор Иомудский.— Старший мой, Хидыр, пошел иной дорогой. Во Францию, в Париж подался, один бог теперь знает: жив или пропал где-нибудь? Бедовая голова. Родиной поступился. А как без нее, без родины? Долго об этом я думал там, в Кумыш-тепе, и пришел к выводу — без родины — всякому смерть! Не будь детей да жены, я бы наверное пустил себе пулю в лоб. Жалко их стало. Рассуждать стал. А раз пустился в рассуждения, значит, пошел на смирение. Ну, тут вы, товарищ Природин, к счастью моему подоспели. Вам я век буду благодарен...
— Да ну, что вы, Николай Николаевич! Не за что благодарить. Это вам спасибо от Советской власти, что вернули все свое племя из Персии. Теперь видите: дети тех бедняков на учебу в Москву едут. А то пропали бы не за понюх табаку на чужбине.
— Пропали бы, — соглашается Иомудский и, помолчав, признается: — А я ведь, признаться, не верил, что в нашей разрушенной и обескровленной гражданской войной стране дело дойдет и до науки. Сейчас стыжусь своего недоверия. Я ведь это свое недоверие — знаете кому высказал? Самому Сталину.
— Неужто самому? — удивляюсь я.
— Самому Сталину, — подтверждает он. — Приглашен недавно к нему был. Вместе с Кайгысызом Атабаевым. Назначил он нам аудиенцию по вопросам создания Туркменской советской республики, ну и до науки в разговоре дело дошло. Сидим, значит, вот так, как сейчас с вами. Сталин на одном конце стола, мы с Кайгысызом — на другом. Я и говорю: «Эх, товарищ Сталин, послать бы учиться нашу туркменскую молодежь за границу!» А он покуривает и отвечает спокойненько: «Зачем же за границу? Разве мы не можем у себя наладить просвещение?» — «Но как?» — сомневаюсь я. А он опять: «Да очень просто. Я скажу сегодня товарищу Калинину, чтобы подыскал подходящее место для обучения туркмен»... Я не сдаюсь: «Место найдете, но ведь учителя нужны!» «И учителя будут», — твердо обещает Сталин, и тут я думаю про себя: «Хватит, как бы не испортить дело». Поговорили этак по душам, ушли с Атабаевым, а денька через два к Калинину вызывают. Оказывается, облюбовали нам для Дома просвещения красивейшее именьице бывшей помещицы. Там столько комнат, что целый институт можно открыть. И учителя есть, разумеется. Кое-кто из старых профессоров согласился пойти на преподавательскую работу к нам.
— Ну и как же мыслится ваша учеба? Что это; интернат или иное какое спецзаведение?
— Да как не назови, а суть одна, — говорит Иомудский. — А вообще-то, это скорее всего трудовая школа. Ученики сами себя во всем будут обслуживать. Что касается распорядка, он будет военный. Да иначе я себе и не представляю. С бывшими кочевниками, которые никогда не знали дисциплины, можно поладить лишь четкостью распорядка. К тому же, я и сам бывший полковник. Мне все военное ближе как-то. Будут строевые занятия, дежурство. Уже заказали спецформу. Шефы уже у нас есть — служащие ОГПУ...
— Хорошо, — радуюсь я за Иомудского и тут вспоминаю, что послал меня к нему помощник председателя ЦИКа. — Николай Николаевич, как бы не забыть нам о главном... Я ведь зашел к вам по приказу товарища одного... помощника Калинина. Хотел бы знать, чем могу служить?
— Так это вы, стало быть, по моей просьбе сюда пришли? Вот ведь как хорошо получается. А просьба у меня такая, товарищ Природин. Комиссия у нас там в Серебряном бору была. Сами знаете, для Дома просвещения способный народ нужен. Ведь будущие руководители производства и строек от нас должны выйти. Ну, а когда начали отбирать, то решили двадцать шесть человек отсеять и направить в ФЗУ. Если вы имеете доступ к этим ФЗУ, то, пожалуйста, поспособствуйте.
— Я реутовской группой занимаюсь. Боюсь, что туда юноши не понадобятся. Там ведь прядильное производство. Давайте-ка мне ваших парней, я их в Тверь переправлю. Там тоже фабрично-заводская школа, а готовит она поммастеров ткацкого производства, слесарей и наладчиков станков.
— Будьте настолько любезны! — весело откликается Иомудский. — Только вот сына хотелось бы мне куда-то поближе. Очень уж далеко до Твери. Нельзя ли все-таки его у вас, в Реутове, пристроить?
— Отчего ж нельзя? Для вас, Николай Николаевич, можно. Устроим в наше, реутовское ФЗУ. Выучится, станет слесарить. В комсомол примем.
Посидели еще немного и условились: как приедет туркменская делегация в Реутов, так Караш и присоединится к ней. Может, даже Николай Николаевич сам в Реутов наведается, посмотреть, как там устроились туркмены, а заодно и для сына квартиру снимет. На том и распрощались.
Вечером я опять сел в поезд, и через час — в Реутове. Зиба с Верой дома. Только что пришли с фабрики. Зиба ходила по цехам, знакомилась с прядильщицами и смотрела, как работают машины. Настроение у нее хорошее. Девчата русские ей понравились. И не успел я задать ей вопроса, как она опередила меня:
— Саша, я буду учиться на ровничницу. А вечером в школу. В пятый класс.
— Конечно, Зиба. О чем может быть речь? Вскоре пришел с фабрики Федор.
— Ну как насчет расселения туркмен?
Я ему пересказал подробности моего разговора с помощником председателя ЦИКа. Федор посмеялся. А утречком отправились мы с ним к директору и в партком, чтобы организовать девчат на подготовку помещений к приему делегации. Девчата у нас легкие на подъем. Тряпки с ведрами, веники в руки и пошли. Федор тут же дал команду старухе-банщице, чтобы все было в полном порядке. У нас в Реутове испокон веков было две бани. В одной, до революции, конечно, мылись рабочие, в другой — хозяин Карл Эдуардович со своей фуфыристой немочкой. Ну еще, может быть, его конторские чиновники, да инженеры. С той поры мы и называем бани: одну — рабочая, другую — барская. Вот Федор и велит банщице, чтобы барскую особенно подготовила, веники березовые достала. Ну а мы с парторгом и директором стали решать, как нам лучше украсить старую молельню. По старой привычке называем избу-читальню молельной. Это — каменный дом, прямо напротив фабричной проходной. Раньше, по субботам, там молодежь собиралась на молебствие, ну и в праздники, конечно. А теперь изба-читальня. При конфискации господского дома книг мы туда много перенесли, а потом и своих добавили. Так что дом стал культурным центром реутовской прядилки. Лекции проводились, туманные картинки через аппарат показывались, в последнее время даже кинематограф стал приезжать. Ну, разумеется, все собрания комсомольские и партийные проходили в избе- читальне. Вот и решили свой культурный центр как следует убрать и украсить к приезду туркмен...
И вот сообщение из ЦИКа — едет делегация.
Я сразу в Москву. Узнал, когда поезд прибывает из Туркмении. Оказывается, вот-вот. Со мной еще несколько реутовцев. Зиба с Верой тоже. И вот слышим дежурный по вокзалу объявляет в рупор: едет специальный поезд с туркменской делегацией. Примолкли мы, ждем. Наконец подходит зеленый состав. Высаживаются на перрон человек двести, не меньше. Тут, разумеется, я беру на себя командование. Пересаживаемся с поезда на поезд и едем в Реутов.
Делегация для Подмосковья, прямо скажем, необычная. Женщины и девушки в бордовых платьях- кетени, в борыках, обвешанных монистами, брошки-гульякз на груди, браслеты на руках. Мужчины — те помудрее. Их не заставишь в Москву в дедовских чарыках да халатах ехать. На всех европейские брюки и пиджаки, фуражки. Лишь немногие в косматых тельпеках. По всему поезду речь слышна туркменская. Ребята хохочуг без конца. Это народ веселый. Ну я тоже подбавляю веселья. По-туркменски немного понимаю: научился за четыре года работы в Мерве. Зиба в окружении девчат — Айгуль, Аннабиби, Айнабат,— с ними я еще в Пол-торацке познакомился, — расспрашивают Зибу о подробностях, хотят заранее знать, что их ожидает.
Незаметно подъезжает наш поезд к станции. Смотрим, весь городок Реутов сбежался встретить гостей из Туркмении. И парни, и девчата, и старухи со стариками, и дети. Гармонисты, конечно, тут же. Еще и на перрон не вышли, а уже слышим поет гармонь.
Выходят мои делегаты из вагонов. Сначала парни. Затем девушки. Несмело выходят. Тут, конечно, инициатива должна быть с реутовской стороны. А инициативы реутовским девчатам не занимать. Гляжу, бегут навстречу, вручают приезжим цветы, обнимать всех подряд начинают, под руки берут. Знакомятся. Пытаются понять друг друга. Русские вовсе туркменский язык не знают, а туркмены — кое-как по-русски говорят, коверкая слова. Только и слышно: то тут, то там смех всплескивается. Поскольку встречающих очень много, решил я речь сказать. После меня выступил директор, а потом прокричали все «ура» во имя интернационала и крепкой дружбы, и пошли, запрудив всю улицу, к фабрике. Дома, которые отвели для приезжих, — рядом с фабрикой. Прямо около фабричной ограды. Ну, веселье и тут долго еще продолжалось.
