развивается? Какими путями идет. Вам ясно?
Беру с редакторского стола десять своих страниц и отправляюсь к себе в комнату. На лице моем такое разочарование, что Рябинин испуганно спрашивает:
— Сцапался?
— Нет, зачем же... Просто я не понимаю пока какой-то газетной специфики. У меня язык не газетный, понимаешь?
— Чего ж тут не понять. Ну-ка дай.
Он долго и упрямо читает, а я терпеливо жду — что скажет.
— Тебе надо писать рассказы, — наконец говорит он.
— Спасибо, утешил.
Достаю из стола серый лист бумаги, заправляю авторучку и пишу так, как пишутся газетные отчеты. Пишу быстро, почти не думаю: факты — цифры, факты — цифры и выводы. Несу на машинку. Две странички всего. Читаю Рябинину вслух. Он говорит:
— Вот теперь отчет. Ты молодец. Но знаешь, старик, тебе надо бежать из газеты, если хочешь стать писателем. — И добавляет тут же, чтобы я не понял превратно: — И мне тоже. Обоим надо нам бежать из газеты.
Несу отчет Володину. Рыжекудрая бестия, прекрасный мой друг, берет страницы, разворачивает и неприятно морщится:
— Ты что? Да где я тебе место найду?! Ты же знаешь — газета не резиновая! Сократи страничку.
— Да пошли вы все! — кипячусь я. — Дай сюда!
— Подожди, подожди, не горячись. Ну, сократи хотя бы полстранички. Остальное я выкрою у кого- нибудь еще.
— Дай сюда! — требую я, разозлившись начисто.
— Руки, руки, — отмахивается он. — Ладно, иди и доверься мне. Все будет в порядке...
Ухожу в полном расстройстве. Вечером возвращаюсь домой усталым и злым. А тут, наоборот, веселье. Отец с Федором Улыбиным сидят за столом, пьют холодное пиво. Сразу же мне кружку подают.
— Ох и пивцо! — хвалит Улыбин. — Это единственное, чем можно спастись от жары в вашей Туркмении. Пей, да посиди с нами. Расскажи, чем занимаешься. Вот, Саня, отец твой не нахвалится тобой. Ты и корреспондент, ты и поэт. Ты хоть бы заметку написал о нашем посещении фабрики и вообще... — Уже написал, — говорю. — Завтра читайте в комсомольской газете.
Утром просыпаюсь от восторженных выкриков Улыбина:
— Ты глянь, Саня! А ведь и правда заметки во всех газетах. Ты погляди! А у сынка твоего целая петиция.
Выхожу из спальни. На столе ворох свежих газет. И молодежная наша тоже здесь. Смотрю. Отчет мой на первой полосе. Строчек восемьдесят, не больше. Значит, Володин все-таки подрезал еще строк на двадцать. Ну, молодец, кошкодав несчастный! — ругаю его про себя без всякой злобы, потому что давно остыл. Вся вчерашняя суета кажется пустячным делом. Отбросил газету. Улыбин говорит:
— Только обобщить надо было. Мы ведь связи держим не только с текстилкой, но и с другими предприятиями, и со школами вашими. А то ведь почитают твою заметку молодые люди и не поймут всего значения нашего приезда. Скажут: было, мол, что-то в двадцатых. Напоминать им надо о рождении дружбы русских и туркмен. Это, если хочешь знать, и есть социалистический интернационализм в действии. Только обюрократили мы его. Все мероприятия к птичкам приравниваем. Провел — и с рук Долой...
Ну, думаю, завелся старый ветеран. А он, действительно, не унимается:
— А ты знаешь, Марат, друг милый. Вчера мы с твоим отцом прикинули... Саня, поди сюда, чего ты застрял там! — зовет он отца.
— Бреюсь я. Но мне слышно все. Говори, говори!
— Ну вот... Вчера мы принялись вспоминать, у кого как жизнь сложилась. А вспоминали тех, кто у нас на Реутовке специальность получил и в школе учился. Человек сто вспомнили. Правда, и тех, кто в Серебрянном бору учился, тоже подсчитали. И вот тут какая картина. Все эти люди в настоящее время занимают самые видные посты на производстве и в конторах. Кто директором стал, кто начальником цеха... В райкомах многие, на профсоюзной работе. А сколько министров и председателей всяких! Но и это еще не показатель, как выражаются некоторые. Оказывается, еще дальше своих родителей пошли дети наших реутовцев. Тут и летчики, и врачи, и ученые Академии наук, и даже за границей в посольствах работают... Тут что я тебе хочу сказать, Марат, чтобы ты усвоил — что такое Реутов! Реутовская дружба — это ворота в социалистический интернационализм... Улыбин говорит безумолку, и глаза его светятся молодо и задорно. Вроде бы давно известные истины, а задевают они и меня.
В начале девятого прощаюсь со стариками до вечера и отправляюсь, по выражению мамы, на службу. Две пересадки — из автобуса в автобус, с десяток улиц и улочек, все еще облепленных времянками, и вот она «Сивинская». Огромный редакционный двор, приземистые бараки, в коих размещены газеты, склады, гараж, цветные клумбы и прочее. Вид нашего двора со всеми его постройками самый нереспектабельный. «Но именно здесь обретают крылья хорошие начинания и здесь летят пух и перья из крыльев порока!» — так однажды выразился величайший поэт нашего времени М. Природин. Ну, а если без шуток, то здесь мы переворачиваем и перевариваем массу разнохарактерных дел, и имя этим делам одно — текучка.
Эдик только что вернулся со стройки Каракумского канала. Он и без того парень мечтательный, а тут еще под впечатлением. Рассказывает, засунув руки в карманы чесучевых брюк и шагая из угла в угол:
— Вот где жизнь! В полном разгаре, как говорится. Вот куда надо ехать! Вот о чем надо писать! Эх, жаль, что я учусь в вечернем.
— Ну, а все-таки, что там сейчас, конкретно? — спрашиваю я.
— Там все конкретно. Там нет никаких условностей, — живо парирует он. — Вся пристань в Мукры заставлена экскаваторами и скреперами. С Волго-Дона техника идет. Братцы-строители тоже с Волго- Донского канала. Даже плавучую электростанцию пригнали оттуда. Уму непостижимо. Говорят, везли на платформах, а тут на Амударье уже собрали. Эх, если б не учеба!
Он так возбужден, что в его рассказе вовсе нет стройности, и понять, что уже сейчас сделано на канале, невозможно. Но темперамент его и желание отправиться в пески передаются мне. У меня сердце начинает зудеть. Я слушаю и думаю: «Бросить надо всю эту текучку и — ехать!»
Эдик показывает снимки, которые привез для газеты. Намеревается сделать фотоочерк. Вот экскаватор. На его фоне двое парней с огромными гаечными ключами. Вот плавучая электростанция в речной заводи. Снимки, снимки, снимки... Много их, все на одну тему.
— Слушай, что если я отправлюсь на канал? — предлагаю я.
— Боюсь не справишься, Марат. Тебе надо потереться как следует в аппарате. На информашках ты уже набил руку, а оттуда нужны репортажи, статьи, очерки...
Я молчу. Но злюсь. Прямо Эдик не наносит обид, но из его слов всегда понятно: «ты еще — ничто!» Впрочем, может быть, он и прав. Но мне хочется бежать от такой правды. Хочется найти товарища, который бы заставил меня поверить в собственные силы. Ладно, думаю, не будем ссориться из-за этого. В конце концов жизнь — борьба и бесконечные противоречия...
В четверг проводили реутовцев. На вокзале уже не было ни киношников, ни газетчиков. Все сказано. Приехали, встретились, подвели итоги соцсоревнования. Теперь до следующей встречи. Из прессы почти никого, но зато текстильщиков много. Опять объятия и рукопожатия, напутственные слова и обещания.
Мать моя расстроилась, слезы платочком вытирает.
— Надо бы нам, Маратка, с тобой в отпуск к ним съездить, — предлагает она. — Одна я боюсь, а папашу твоего с места не сдвинешь. Кроме Средней Азии он теперь знать ничего не хочет...
— Мама, я — за. Я увезу тебя, моя прекрасная Зиба, от твоего ненавистного мужа!
— Ты что болтаешь! Вот глупенький-то!
— Мамочка, шучу. Кажется, ты перестала понимать меня.
— Еще как понимаю. Жениться тебе надо, сынок!
В общем выдала. У кого что болит, тот о том и говорит. Уж как ей хочется поскорее сделаться
