Человек двадцать возились — вырубали куски соли. Звон железа стоял над котловиной. Пальван с евнухом тотчас приступили к работе. К полуночи отвезли на берег арбу, в утром — вновь на озеро. Трудное занятие. Соляная пыль носится над озером, попадает в глаза, душит горько-соленый кашель, так и хочется выскочить на берег, бросить все и уйти прочь от этого гиблого места. Но где было видано, чтобы борьба за существование проходила легко: без пота и крови! И батраки работали: задыхаясь, кашляя и утирая рукавами слезы.
Купцы приехали после первого осеннего дождя. Две расшивы остановились в полуфарсахе от острова. Кеймир и Черный Джейран тотчас принялись грузить соль в киржим, чтобы отвезти ее русским. Дело спорилось. На помощь пришел Курбан, потом начали помогать мать пальвана и Лейла. Соседи подоспели. Часа через два Кеймир вывел свой парусник на глубину, и, обогнув остров с юга, приблизился к расшивам. На одной из них было четко выведено «Св. Михаил». Возле нее и остановился киржим пальвана.
— Эй, урус-ханы! — позвал Кеймир, увидев у борта русских рыбаков. Они копошились возле баркаса, видимо, хотели спустить его на воду и плыть за солью. Один из русских в тельняшке, с рыжей бородой, разогнулся.
— Чего тебе, джигит! Соль привез? Хорошо, хорошо... Сейчас возьмем!
Кеймир усмехнулся тому, как просто все получается, и посмотрел на берег. Там возле соляных куч толпились батраки и разъезжал на коне Мулла-Каиб. А левее были видны целые горы Киятовой соли. Там тоже виднелись люди. Наверное, Кейик-эдже ждала: вот сейчас к ней приплывут у русы.
Пока Кеймир подмаргивал евнуху: вот, мол, сейчас сдадим свой товар, и поглядывал на берег, из каюты вышел русский купец, нагнулся над бортом и спросил по-туркменски:
— Ярлык есть на продажу?
— Какой ярлык, батька? — не понял Кеймир.
— Какой, какой, — передразнил купец. — Плыви к своему хану, он скажет — какой. Без ярлыка соль взять не могу, — и отвернувшись, он скомандовал морякам: — Скидывай, братва, баркас! Да поживей! Время — деньги!
Кеймир еще раз обратился с той же просьбой к купцу: купи соль. Но тот не стал слушать его, выругался. Пальван тоже выругался по-своему и повел судно к берегу.
Увидев, что пальван не продал урусам и щепотки соли, Мулла-Каиб разразился хохотом. Засмеялись и другие баи. А Булат-хан прищурился, выговорил злобно:
— Нет, пальван, фирман Кията один на всех. Придется отдать тебе третью часть в казну.
— Давай, пальван, расплачивайся: бросай в общую кучу соль. Я тебе ярлык дам, — перестав смеяться, ска-вал Мулла-Каиб и вытащил из кушака печатку с бумагами.
Кеймир побелел от ярости. Его грабили среди бела дня свои же земляки, и он не мог ничего поделать. Но нет, они не получат никакой пошлины! Кеймир вскочил в киржим и направил его вдоль берега к своим кибиткам.
Два дня стояли русские расшивы у Челена, загружаясь солью, и все это время пальван обдумывал, как ему быть, но не находил выхода. Не выдержал, попросил Курбана, чтобы отвез соль Мулле-Каибу, сдал треть, взял ярлык и отправился на расшиву. Сам торговать не поехал — не позволяла гордость.
ГОСУДАРСТВЕННАЯ ПОЛИТИКА
Кият-хан возвратился из Астрахани с купцом Герасимовым. В шубах с собольими воротниками, в шапках-боярках ступили они на челекенскую землю. Кият нарочно распахнулся, чтобы был виден всем орден Владимира, пожалованный ему русским государем. И без того уважали и боялись своего нового старшину островитяне, но при виде награды вовсе склонили головы. Затрепетали не только беднота, но и достопочтенные ханы. Появилась у него величественная осанка и чопорно-вежливое обращение. Он снисходительно улыбнулся всем и небрежно начал представлять купцу влиятельных людей острова.
До вечера Кият угощал гостей и приближенных. Обговорили все дела за сачаком. Прикинули, сколько купеческих судов прибудет по весне. А когда Кият спросил, много ли заготовлено соли, Мулла-Каиб голову в плечи вобрал:
— Кият-ага, посуди сам... разве заставишь этих лентяев трудиться? Если у них на сегодняшний день есть чурек, то о завтрашнем дне они не думают.
Кият помрачнел. От ругани, однако, воздержался — хватило терпения. Спросил с насмешкой:
— Неужто сопротивлялись?
— Было такое, Кият-ага. Вот Кеймир опять. Хотел без пошлины соль продать.
— Я так и думал, что этот негодник что-нибудь выкинет, — сердито отозвался Кият и выразительно посмотрел на Таган-Нияза.
Уже в потемках Кият проводил ханов, разместил купца с сыном в белой юрте и вернулся к себе. У кибитки его с нетерпением поджидали Мама-карры и Тувак, Хан, не стыдясь старухи, огладил тугие покатые плечи жены, пытливо заглянул ей в глаза. Тувак не выдержала его взгляда, отвела глаза в сторону. Секунду-другую длился безмолвный поединок, не было произнесено ни слова, но сказано столько, что в беседе на это ушел бы вечер.
«Как жила без меня? — спросили глаза Кията. — Не было ли ссор с Кейик-эдже? Не вертелся ли возле порядка Кеймир? Не уходила ли самовольно, без Мама-карры к отцу? Не приходил ли кто из посторонних? Не заговаривала ли с кем из мужчин? Я думал, ты уже шьешь нашему будущему ребенку рубашки, но в руках твоих нет ни иглы, ни шитья! Разве все еще не зачала?»
Тувак прочла в глазах грозного мужа только последний вопрос и отвела взгляд: «Нет пока... Ничего нет». Но Кият подумал обо всем сразу, решил мгновенно: «Значит, ссорилась с Кейик! Значит, Кеймир все- таки крутился здесь! И к отцу, значит, ходила! И посторонние подходили к кибиткам! И с мужчинами заговаривала! И долгожданного сына не будет! Но разве он появится, когда жена о нем не думает: голова ее заполнена всякой скверной?!'
Кият оттолкнул жену, разделся. Шубу бросил на кованый сундук. Сел и, отвернувшись от женщин, смотрел куда-то далеко, сквозь войлок кибитки. Тувак, перепуганная столь холодным обращением мужа, засуетилась, расстилая сачак. Мама-карры принесла чайник с пиалами, чашу с дымящейся шурпой, яблоки и гранаты и китайской вазе. Хак, с трудом подавив в себе негодование, сказал:
— Я ужинал с урусами. Зачем опять принесли?
Мама-карры схватила было чашу, чтобы отнести ее назад, в черную кибитку. Тувак нагнулась за вазой. Кият остановил их.
— Положите все на место. Раз принесли — должно быть съедено. Садитесь обе и ешьте.
Кият постукал носиком наскяды о ладонь и бросил зеленый порошок табака под язык. Женщины стесненно опустились на ковер и принялись за трапезу.
— Зачем приходил сюда пальван? — спросил, картавя, Кият: зеленая жидкость под языком мешала ему говорить.
— Какой пальван, мой хан? — удивилась Тувак.— Уж не о Кеймире ли ты до сих пор вспоминаешь?
— Вспоминаю, ханым. И думаю: вольно себя ведет батрак. Не на твою ли силу надеется? — он встал, сплюнул за порог и вернулся.
— Зачем ты говоришь такое, мой хан! — обиделась Тувак.
Мама-карры взглянула на Кията, произнесла с покорством:
— Не надо, Кият-ага, не обижай бедняжку. Подозревая ее, ты и меня обижаешь своим недоверием. За каждый шаг и движение Тувак я могу ответить.
— Тогда зачем, Тувак-ханым, прячешь глаза от меня, если вины твоей нет?
— Прячу их оттого, что ты сам виноват, мой хан,— смело отозвалась Тувак. Выпрямилась, посмотрела на него.
Насмешливо сузив глаза, он окинул ее с головы до ног, будто увидел впервые. С минуту молчал, разглядывал. Мама-карры поднялась с ковра, боясь, как бы не вскочил хан да не ударил жену. И он,
