кажется, был близок к этому. Но нашел в себе силы, сдержался. Сказал с той же желчной усмешкой:
— Ты не училась в медресе, Тувак... Но ты, как я думаю, можешь сосчитать по пальцам — сколько от меня детей. А у тебя нет ни одного. Так кто же из нас виноват?
Тувак умолкла. Руки ее словно прилипли к вороту платья. Мама-карры что-то лепетала, произнося имя аллаха. Кият встал, накинул на плечи шубу и ушел.
У Кейик сидел за угощением Таган-Нияз. Сестра потчевала брата всем самым лучшим, что у нее было. Пока он пил чай с леденцами, она рассматривала подарки на Астрахани: кусок бархата, золотистую бухарскую парчу, часы в деревянном корпусе. Разглядывая с женской тщательностью каждую вещь, Кейик говорила:
— В Дербент за орденом заехали, а к Якши-Мамеду дорогу не нашли. Отец — не мать, сердце у него к своим детям не лежит.
— Не гневайся зря, Кейик. Кият не виноват. Туда мы плыли на бриге. Остановились в Тарках — там Якши-Мамеда не нашли. Он куда-то уехал с Муравьевым. Мы не могли его ждать: бриг стоял в Тарках только один день. Кият-ага оставил твоему сыну Абдуллу. А на обратном пути, когда остановились в Тарках, комендант рассказал — полковник с двумя туркменами уехал совсем, в Тифлис. Орден тут ни при чем, сестрица. С орденом вышло так. Комендант сказал Кияту: «Плыви быстрей в Дербент и зайди к полковнику Верховскому. Там у него лежит тебе награда от государя». Мы приехали в Дербент и зашли к этому Верховскому. Он говорит: «Ах, жаль, жаль, Кият-ага, только три дня назад твой сын уехал отсюда в Тифлис. Выехал бы из Астрахани пораньше, увиделся бы с ним». После этого он построил на двора весь свой полк, велел играть музыкантам и при всех дал Кияту орден.
— Значит, Якши-Мамед уехал в Тифлис? — немного повеселела Кейик.
— Ай, Якши-Мамед, где бы он ни был, все равно не пропадет; — ободрил сестру Таган-Нияз.
В этот момент в кибитку вошел Кият-хан. Поздоровавшись с женой, он спросил о Кадыр-Мамеде. Старуха ответила, что сын принимает рыбу у батраков — уехал на Огурджинский остров. Кият огляделся по сторонам, чувствуя, как далеко отошел от этой женщины и ее вещей. Когда-то все в этой кибитке нравилось ему, а теперь тошно на все смотреть. И сама Кейик с желтоватыми настороженными глазами, обвисшим морщинистым подбородком вызывала чувство отчужденности.
— Проходи, садись, хан,— сказала она, поддразнивая.— Слава аллаху, не забыл совсем обо мне.
Таган-Нияз поднялся с ковра и, деликатно сославшись на то, что его ждут в своей семье, удалился.
— С сыном, значит, не виделся? — спросила старуха.
— Нет, не удалось.
— Знаю, мне рассказал брат. Но разве ты не мог по* требовать у этого Ярмол-паши нашего птенца? Или он всю жизнь его там держать будет!
— Не лезь не в свои чарыки,— посуровел Кият.— Не за тем я к тебе пришел, чтобы выслушивать бабьи жалобы. Ты расскажи, как дело вела без меня. Почему батраки сидели, на солнышке грелись, а соль не рубили и нефть не черпали?
Старуха злорадно засмеялась:
— Ты, когда увозил урус-барана и его людей, почему мне не сказал: «Бери все в свои руки!» Пошел к Мулла-Каибу, ему доверил остров. С него и спрашивай, хан!
— Но и ты не сидела на месте. Люди говорят, харваров двести соли продала русским купцам. И пошлину Каибу не дала. Сказала ему: «Сама с Киятом сговорюсь. Зря ты это сделала. В казну со всех пошлина идет. А с нас в первую очередь. Если мы не покажем пример, то кто нам поверит, что деньги собираем на благо всего иомудского племени?
— Казна-то все равно в наших руках, мой хан! — засмеялась Кейик.
— Казна в наших руках, но деньги в казне подсчитывают другие: Мамед-Таган-кази, Махтум-Кули- хан, Булат-хан, Мирриш, Тангрыкули-хан. Еще могу назвать пять-шесть помощников. Имя твоего брата гоже среди них стоит.— Кият нахмурился, переставил с места на место цветастую пиалу, сказал решительно: — Ну-ка дай мне те деньги, которые за соль получила!
— Хочешь этой бесплодной ишачке отдать? — сверкнула глазами Кейик.— Хочешь ее главной ханшей сделать?
— Прикуси язык, женщина! Дай сюда то, что у тебя просят! — грозно потребовал Кият, встав с ковра.— Вижу, без меня ты научилась бесстыдству. По-мужски разговариваешь! Может, в мужчину превратилась? — хан захохотал. Кейик проворно полезла в сундук, достала мешочек с русскими серебряными рублями и бросила мужу.
— Вот, на,— вымолвила она надтреснутым голосом.— Ешь со своей бесплодной!
— Это все! — спросил Кият, взвешивая мешочек на руке.
— Все, хан. Тут русское серебро.
— А персидские риалы где?
— Персидские захотел? А не ты ли просил Ярмол-пашу, чтобы он рейятов к Челекену не подпускал? Ты добился своего, хан. Теперь они редко показываются здесь. Говорят, русские на Ашир-ада стоят — никого на к нам, ни от нас в Астрабад не пускают. О каких риалах спрашиваешь?!
— Ладно, поговорим еще,— пообещал Кият, тяжело вздохнув, и, пригнувшись, вышел из кибитки.
Он вернулся к Тувак и застал ее плачущей. Молодая ханша лежала на постели, уткнувшись лицом в подушку. Плечи ее вздрагивали от рыданий. Рядом сидела Мама-карры и гладила ее по голове. Кият жестом велел удалиться старухе. Та мгновенно вскочила и выскользнула из юрты. Кият, не зная, как подступиться к молодой жене, в шутку сказал:
— Над чем ты смеешься, Тувак-джан? Неужто Мама-карры что-нибудь веселое рассказала?
Тувак заплакала еще сильнее, всем своим видом давая понять, что она не смеется, а плачет.
— Вах, вон, оказывается, что! Моя Тувак-джан плачет!
Хан сел у изголовья, пытаясь поднять лицо жены. Тувак капризно отвернулась. Он покачал головой, прицокнул языком:
— Чем обидели тебя, джаным?
Тувак мгновенно повернулась, села на постели.
— Чем обидели, спрашиваешь, мой хан? А тем, что женой ты меня не считаешь, а ребенка от меня требуешь. Вот чем обидели!
— Не кощунствуй, ханым! — повысил голос Кият.— Не испытывай мое терпение. Говори, что тебе надо!
— Немного надо, хан. В доме отца у меня власти было больше, чем здесь, хоть и зовусь я ханшей. Или верни меня отцу, или сделай своей помощницей! Твоя старая Кейик серебром играет перед сном, а я джорапы вяжу.
К твоей Кейик соль, нефть везут, кланяются ей, как аллаху, а меня никто на замечает. Она же на меня и клевещет.
Хан про себя подумал: «Избить бы ее за столь дерзкие слова», но червячок жалости и ласки шевельнулся в его груди и заставил виновато улыбнуться. Кият сказал:
— Тувак-джан, разве почесть тому, кто деньги собирает, а не тому, кому они достаются? Вот на, возьми,— он подал ей мешочек с серебром.-— Тут выручка за проданную соль, о которой ты говоришь.
Тувак с недоверием приняла серебро. Сразу повеселела...
Утром Кият показывал Герасимовым богатства острова. Хана и урусов сопровождали Атаке и с десяток парней. Кият ехал в середке между Тимофеем и Санькой, охотно рассказывал обо всем, что заслуживало внимания. Зимний ветер нещадно хлестал конников, не давая открыть рта, ударял в лицо песком, но любопытство урусов было столь велико, что они не обращали внимания на непогоду. Старший Герасимов, наслышавшийся от Кията о богатствах острова, больше молчал и взирал жадными глазами на нефтяные колодцы, на сгустки затвердевшей нефти. Санька забрасывал Кията вопросами:
— Сколько ж у тебя таких колодцев, Кият-ага?
— Много, сынок.
— А сколько из каждого можно вычерпать нефти? Кият засмеялся:
