шагал с персиянкой к возвышенности. Мать поняла: должно случиться что-то страшное. Как старая орлица, бросив свое гнездо, понеслась она следом за разъяренным сыном.
— Аю, Кеймир, подожди! Остановись, сынок! — криком просила она.
Пальван не слышал и не оглядывался. Гнев обуял его.
На Чохраке, возле обрывистого берега, мать догнала его, вцепилась в полу халата:
— Стой! Ты чего задумал! Остановись сынок! — кричала и молила она.
Кеймир вырвал из ее рук полу халата, подбежал к обрыву и бросил девушку с высоты в кипящие волны...
— Собака, сын... Собака! — разнесся вопль матери... — Ой, люди!..
Это протрезвило пальвана. Жалкими большими глазами он вдруг взглянул на старуху, испуганно вскрикнул и прыгнул вниз головой в море...
Старая женщина, завывая и пританцовывая, металась над пропастью... Считанные секунды отделяли ее от того, потустороннего мира. В глазах у нее уже потемнело... Она упала на колени, слабость разлилась по всему телу... В это время в волнах показался Кеймир. Одной рукой он держал Лейлу, другой — ожесточенно греб к берегу...
Он принес опять ее в кибитку, положил на кошму. Ос-лабевшая Лейла постепенно приходила в себя. Мать оттолкнула Кеймира и стала снимать с нее кетени...
— Уйди... уйди,— выгнала она его наружу...
Кеймир вывалился из кибитки и с ленцой направился к берегу. Толпы челекенцев провожали киржимы. На одном из них уплывала Тувак.
Странное равнодушие навалилось на Кеймира. Ему теперь было абсолютно безразлично — кто куда плывет и зачем. Ему показалось, что Тувак он знал давно-давно, но все хорошее, связанное с ней, уже выветрилось из памяти.
Люди Булата искоса поглядывали на пальвана, как на человека, перенесшего тяжелую болезнь. Он понимал, о чем они думают и презрительно отворачивался. Понял Кеймир — тесно ему с ними. Тесно его двум кибиткам- в ряду Булат-хана. Пальван потоптался на берегу, проводил свадебные киржимы: паруса их словно растаяли в синей морской дали. Люди стали расходиться — всяк к своим делам. Кеймир тоже пошел. Сначала берегом, затем свернул и направился на восточный край острова...
На другой день с помощью друзей пальван разобрал обе свои кибитки, перевез на восточный берег и взгромоздил их в пятидесяти саженях от моря. Земля тут была лесистая: рос на ней саксаул и гребенчук. К леску примыкали голые черножелтые пустыри. По всем признакам в земле этой таилась нефть. Друзья пальвана боялись за него: как он прокормит себя, мать да еще пленницу. Раз ушел из ханского порядка, Булат больше не доверит ему торговые дела, не посадит на киржим. Кеймир тоже не знал — с чего ему начинать. Помнил только об одном: надо ковры, привезенные из аламана, продать или на муку променять.
Через несколько дней мать взяла один ковер, села на осла и поехала на юг острова, в порядок муллы Каиба. Кеймир остался с Лейлой. Она сидела во второй кибитке, сучила пряжу и не показывалась ему на глаза. Пленница боялась его больше чем джина. Кеймир понимал это и теперь, когда с него сошла буйная одурь, терзался совестью. Он и сам боялся смотреть ей в глаза, отворачивался. Но проходил час за часом, и пальван все больше настраивался на то, что надо обласкать персиянку. Ему хотелось доказать, что не такой он злой и грубый. Он думал — что бы ей подарить, но не находил ничего. Кроме ожерелья Лейлы, какое унес он из ее комнаты, у пальвана не было никакой безделушки. Сейчас он решил вернуть его девушке и хоть этим смягчить ее отчужденность к нему. Он зашел в кибитку, где сидела Лейла. Девушка вскочила на ноги и испуганно прижалась плечом к териму.
— Хей, Лейла, ты все еще боишься меня? Не бойся...— Кеймир широко улыбнулся, снял кушак и, развернув его, достал ожерелье. — Подойди сюда, — позвал он девушку...
При виде своего ожерелья Лейла вся преобразилась, глаза ее заблестели. Она несмело приблизилась к пальва-ну и, мельком взглянув ему в глаза, опустила голову. Кеймир неторопливо надел на шею девушки длинную нить искрящихся бусинок, приподнял подбородок девушки и ласково заглянул ей в глаза. Лейла улыбнулась. В больших черных глазах девушки заискрились слезинки. Кеймир поднял девушку на руки, прижал ее к своей могучей груди, опустился на колени и зашептал сладостные слова...
Мать вернулась к вечеру. Привезла чувал муки, каурмы и готового чурека. Ужинали все вместе. Впервые старуха, да и сам Кеймир видели Лейлу веселой. На щеках у нее горел румянец, а глаза сияли счастьем. Мать хорошо понимала, что в ее отсутствие произошло что-то важное: в кибитке поселился добрый джин. Старуха глядела на девушку, на довольного сына и говорила:
— Бог даст, отдадим ковры, возьмем с десяток овец, верблюда возьмем и будем жить не хуже других...
— А на чем же спать будем, если отдадим ковры? — удивилась Лейла.
— На кошмах, доченька... Если ковры оставим себе— без мяса, без хлеба будем.
— А может, ковры оставить, а вот это продать? — спросила Лейла и указала пальцем на свое ожерелье.
— Дитя ты, доченька, — сказала с покровительственной улыбкой старуха-мать. — Кому нужны эти стекляшки? Да и сколько за них дадут?
Лейла недоуменно взглянула на Кеймира. Тот пожал плечами, сказал:
— Ай, не мужское дело заниматься этим... Мне на женских украшениях не везет...
— Ожерелье твое — игрушка, доченька... Носи его, — стала успокаивать девушку старуха...
— Игрушка?!— воскликнула и улыбнулась Лейла. Тотчас она отыскала среди бусинок самую яркую — небесного цвета, с угловатыми боками — и сказала гордо: — Вот за этот бриллиант мой отец отдал отару овец и десять самых лучших коней из нашей конюшни. А вы говорите игрушка!
Старуха удивленно стала разглядывать Лейлу, а Кеймир рассмеялся, да так весело, что никак не мог остановиться. Ему нравилась наивность девушки. Лейла смотрела то на мать, то на Кеймира и слабо улыбалась. Наконец, пальван перестал смеяться, сказал душевно:
— Самый лучший бриллиант — это ты сама, Лейла. — И он ласково обняв, привлек ее к себе...
РАСПЛАТА
В ту страшную ночь, когда в дом ворвались аламанщи-ки, опустошили комнаты, побили посуду, керамику, окна, надругались над Ширин-Тадж-ханум в ее же собственной постели, она долго всхлипывала и никак не могла унять нервную дрожь. Наконец, она тяжело поднялась. Прикрывая голые бедра разодранным платьем, направилась вниз, безвольно опираясь на перила.
Внизу тоже было все переворочено. Ковров, в которых утопала гостиная, как не бывало. По оголенному полу, в неярком свете настенной свечи, бегали тараканы. Ширин-Тадж-ханум успела подумать, откуда взялись тараканы — никогда же они в доме не водились? И тотчас отбросила глупейшие мысли и позвала:
— Лейла! Светик мой, Лейла!
Никто не отозвался. Ни дочь, ни прислуга.
Ширин-Тадж-ханум бросилась в комнату дочери и обомлела. Комната была пуста: ни дочери, ни ковров, ни драгоценностей. Страшная догадка, что Лейла никогда уже не вернется, ее похитили аламанщики, сразила Ширин-Тадж-ханум. Как безумная, она стала перебрасывать постель с места на место, ища дочь. Приговаривала, неуклюже взмахивая руками:
— Лейла, джейранчик мой... Птичка моя... Лейла-джан...
И вдруг с визгом выскочила из комнаты во двор, затем — в ворота и — на дорогу. Панический вопль жены Гамза-хана разнесся по всему селу. Не переставая взвывать, она хватала за руки бегущих сельчан, тоже напуганных, ошеломленных внезапным нападением туркмен, тоже потерявших и дочерей, и сыновей, и все, что было в доме. Люди отмахивались от нее. Одни взывали, чтобы все поскорее садились на лошадей и скакали за аламанщиками вслед, другие толпились вокруг горящих домов. Разбойники специально облили их нефтью из бурдюков и подожгли, чтобы побольше наделать страху.
