газеты и знает, что Большой Курултай в Москве сказал, что нужно вводить сдельщину в колхозы. Он сам вводит уже сдельщину. Можете написать это в газеты.
Он скрылся опять в дверях и наконец вышел оттуда с великолепным подносом гостеприимства: там были пышные лепешки, дынный мед, сахар, зеленый чай и кишмиш. Мы сидели на ковре. Хозяин был в халате и в скромной тюбетейке. Он опускал поднос, улыбаясь. В это мгновение между нами пролетело двадцать лет. Я вспомнил большой дом в Коканде, сына стекольщика, сидящего на кухне, и сына ишана, небрежно сующего ему лепешку. Как изменился мир: скромный жест, вдруг воскресивший двадцатилетие. Я думаю, что вспомнили это все трое. Я посмотрел на сына стекольщика, потом на сына ишана. У того чуть заметно дрогнули руки. Лицо его стало грустным, и он отвернулся. Вот точно, что сказал он тогда, отвечая моей мысли:
— Да. Я не могу быть первым в колхозе. И не должен. Я буду работать по мере сил. Я знаю: ко мне всегда вы будете иметь недоверие. Я рожден от проклятых отцов. Мы помним о моем прошлом. Я не заслуживаю доверия. Я это очень хорошо знаю. Не надо говорить. Пейте чай.
И он опять улыбнулся. Они говорили по-узбекски, ишан рассказал два анекдота. Потом он поднялся.
— Я сейчас,— сказал он и вышел в ворота.
Мы сидели спиной к воротам, не хотели оборачиваться. Ожидание показалось нам очень долгим и напряженным.
— Куда он исчез?
Кто же он — ишан или член колхоза? Но почему на улице нам встретился только он один, и именно он? Я посмотрел на глиняные стены и вспомнил, что расстрел собрания колхозников произошел во дворе. У Халилова были красные, вздутые раны ниже живота. Он голый лежал на столе.
«Гафизов, сегодня неплохая погода. Куда ведет задняя дверь?» Наконец, спустя вечность, ворота заскрипели. Мы не обернулись. Хозяин остановился за спиной. «Раз, два, три»,— считал я...
— Ну вот! — воскликнул он.— Я уже был в правлении. Сегодня вечером будет созвано собрание колхоза. А жене я уже заказал плов. Вы ночуете у меня...
Мы увидели вопрос на его лице. Немного грустный, он ожидал обиды, отказа.
— Да,— сказал я скорее Гуламу, чем ему.— А сейчас идем в правление.
Мы вырвались на воздух, и за воротами остался двор фантазий: все было спокойно, ехали арбы, за дувалами в поле работали колхозники. В правление мы шли по вспаханным бороздам. Дехкане взмахивали блестящими кетменями и громко здоровались с бывшим ишаном.
— Яхши-ми-сиэ! — кричали они.— Хорошо ли вы себя чувствуете? Когда получим крупу и муку? Что слышно из города?
Хозяин весело улыбался и отвечал, что дела идут хорошо, мука будет, все в порядке.
— Нет, это не ишан,— сказал я.— Рисаля испорчена. Он стал хорошим колхозником, пользующимся авторитетом.
В низкой и тесной хибарке правления мы нашли трехногий стол, плакаты и председателя колхоза, молодого узбека, больного малярией. Он лежал на глиняном полу, завернутый в два халата, и тускло поводил глазами.
— Я не умею читать,— сказал он.— Я не знаю о сдельщине. Я болен. Мы созовем собрание, хорошо. Вы расскажете новые решения.
— Да, да, ты созовешь собрание,— сказал бывший ишан.— Товарищи из города сделают важные сообщения, как нам жить и работать. Так надо.
Я начинал понимать соль этой странной рисаля, которой мы были свидетелями. Дорога стекольщика стала важной и ответственной дорогой. Ишанов больше не было. Они беспрекословно подчинялись стекольщику, полпреду новой власти. Их жало было вырвано.
Я открыл дорожную сумку и вытащил газеты. Ишан подсел ближе. Председатель опять молчал. Гулам позвал бывшего ишана и вывел на двор. Тут председатель поднялся с пола, посмотрел на дверь и сказал, заворачиваясь в халат:
— Товарищ, в кишлаке нашем совсем плохие дела. Я не умею сказать. Вы посмотрите в поле и в дом... Вот все.
Гулам вызвал меня во двор, отвел в сторону и задумчиво провел сапогом по глине.
— Так,— сказал он.— Нужно от собрания отказаться. Мы не знаем еще, что за плов готовится нам на сегодня. Бесцельный риск никому не нужен. В кишлак мы еще вернемся поработать. Я знаю кишлак. Вы — нет. Сделаем так.
Мы провели беседу с правлением и попрощались.
У ворот на улице кишлака стоял бывший ишан, полный человек с черными усами, с грустной улыбкой на розовом лице.
Он каждый раз вставлял в нить рассказа перебои неожиданной откровенности и прямоты.
— Товарищи,— сказал он,— товарищи! Вы уходите? Может быть, вы поступаете правильно. Я знаю, чего вы боитесь. Я скажу вам так... Он посмотрел на нас пристально и показал нам рукой на поле: — Вот растет хлопок. Его грело солнце. Он думал, что вечно будет белым цветком. Потом пришла осень. Хлопок завял. Вот опять весна, он думает, что он еще хлопок. Опять посевная кампания, и ездят корреспонденты. Он опять белый цветок. А оказывается, нет — он только черная палка и называется гуза-пая, прошлогодний хлопок. Его сорвут и отдадут лошади. А вместо него будет новый, молодой хлопок, белый цветок. Может быть, я — палка. Пожалуйста. Вы правы. Мир вам... Ехали два человека на арбе. Один сидел в тени под навесом, а другого палило солнце. Тот, что сидел в тени, не верил страданиям другого и всю дорогу смеялся. А потом арба повернула, и первый попал на солнце. Он понял товарища. Но тот ему уже не верил... Арба давно уже свернула на другую дорогу. Ишан раньше жил в тени, теперь он работает в поле... Ладно, вас ждут дела. Я вам скажу, что басмачи от вас очень далеко. Все спокойно. Другое дело — вы не забывайте наш кишлак. Помощь нам нужна, работа плоха, партийцев, я вам скажу, мало, колхоз молодой, а я человек маленький...
Он махнул нам рукой. Мне показалось, что он смахнул слезу. Мы оставили его на окраине кишлака и вскочили в дехканскую арбу, едущую в район.
Дороги уже ожили, на полях сверкали кетмени. По дороге шли толпы загорелых мужчин, без рубашек, с вязанками за -плечами. Они несли гуза-паю с полей. Район встречал весну.
В Уч-Купрюке мы пожалели о нашей трусости. Гафизов нашел корреспондента и поручил ему скакать в Султан-кишлак и провести собрание.
Мы отправились в город.
Последнее впечатление от Уч-Купрюка: я помню площадь под деревом, ровный треск за стеною. Это выкатывали тракторы с базы МТС.
Солнце шло вниз. Тракторы шли на ночную работу.
Мы сели в пролетку.
— Так где же конец рассказа? — спросил я Гула-ма.— Чего-то тут недостает, в этой истории стекольщика и ишана.
— Почем знать,— сказал он.— Ишаны живучи, а рассказы не всегда имеют одинаковые концы. Пока дорога стекольщика продолжается...
Мы уехали.
Наш районный корреспондент вскочил на коня. Он ехал в Султан-кишлак проводить собрание. Мы поехали в другую сторону — в сторону Коканда. Мы не видели больше корреспондента. В Коканде, в редакции «Янги Фергана», мы нашли от него письмо. Оно было спешно написано на измятом клочке бумажки и опять напомнило рисовые дороги Бувайды.
«Я не доехал до Султан-кишлака,— писал корреспондент,— по дороге я встретил бегущих людей. Большая тревога случилась в Султан-кишлаке. Через час после того, как вы ушли, на кишлак налетел отряд басмачей. Но он быстро улетучился, потому что приняты были меры. Дехкане отразили налет. Мы знаем виновников этого налета...»
Да, мы знаем виновников налета... Так кончилась дорога ишана.
В заключение корреспондент сообщал об оздоровлении колхоза в Султан-кишлаке и вообще об учкупрюк-ских делах. Это были районные новости: найдены конные плуги для прицепа к трактору,
