Еще раз хочу сказать — наши летчики еще не умели четко и слаженно атаковать бомбовозы, сковывая, в тоже время, истребительное прикрытие противника. Уже хорошим результатом считалось предотвратить бомбовый удар по нашим позициям, а уж если были сбитые, это вообще о-го-го! А тут — раз! Атака пары и два самолета врага — в землю. Два! Атака другой пары и еще один враг без крыла. Было о чем поговорить. Кстати, бой видели и с аэродрома, самолетов, правда, видно не было, темно, но трассы и горящие моторы многие могли наблюдать. И теперь все считали себя свидетелями и горячо поздравляли нас с капитаном. К полковому начальству так, попросту, старались не лезть, так что все пришлось на нас. От всех щедрот мне досталось аж двести грамм водки, которые я и употребил под жареную свинину. Кормили все же очень хорошо.
От выпитого разбавленного спирта слегка зашумело в голове, стало тепло и радостно. Я улыбался, глядя на оживленно разговаривающих товарищей, на довольного комполка, который о чем-то шутил с полковым инженером. Все были довольны, все были веселы. Даже девчонки-официантки бегали и суетились вокруг нас как-то радостно и легко. Ну, и мне не грустить.
— Пойдем, лейтенант, покурим. — Толкнул меня в бок капитан Россохватский.
— Да я не курю…
— Пойдем, пойдем. Поговорить надо…
Мы потихоньку вышли под посвежевшее небо, отошли к пустовавшей сейчас курилке. Присели. Капитан сосредоточенно заклеил надорванную папиросу, прикурил и, выдохнув дым, приказал: 'А теперь, лейтенант, рассказывай, что ты видел, как действовал, как маневрировал и стрелял. Все раскладывай по секундам'.
Черт! Что он еще заподозрил? Судя по тому, что они с командованием полка и так собирались продвигать Туровцева по служебной лестнице, больших претензий к нему не было. Что же тогда? Начав плести словесные кружева, запинаясь (как же, волнуюсь ведь я) и подыскивая слова, я, глядя мимо капитанского плеча, начал его аккуратненько так прощупывать. Ах, вот оно что! А я испугался! Капитан действительно хотел понять, как мне пришло в голову такое построение атаки, и пытается разложить на элементы мои действия. Ну, это же совершенно другое дело! А капитан — настоящий командир и летчик. Только что-то новенькое заметил, и тут же — а как это повторить, как сделать это доступным другим пилотам, как взять на вооружение. Я расслабился, и разговорился. Мы еще довольно долго проговорили, папиросы на четыре, пока, наконец, комэска не хлопнул себя по колену и не скомандовал отбой.
— А ты, Виктор, иди спать в санчасть. Поступаешь в распоряжение доктора. Поправляйся, давай, быстренько. Сам видишь — дел по горло! И затеи твои интересные надо бы попробовать применить.
На том и разошлись.
***
Как я поступил в распоряжение нашего военврача, рассказывать не буду — долго это все и муторно. Надо сказать, военврач потрошил меня серьезно и вдумчиво. Перво-наперво, он вывалил мне агромадную претензию, что я, не спросясь у него, вчера поднял самолет в воздух. А если потеря сознания? Или еще что, что может закончиться летным происшествием или, упаси бог, небоевой потерей? Кто отвечать будет? Ведь к полетам ты не допущен еще. В общем, врач был, конечно, в чем-то прав. Это я и комэск накосячили. Левый был вылет, что уж там говорить, просто воздушное хулиганство.
Я долго расшаркивался, вилял хвостом, и делал чистые и виноватые глаза со слезой ребенка, за которую Ф.М. Достоевский хотел перебить весь остальной мир. В конце концов, врач оттаял и отпустил меня с миром на обед. После обеда пытка была продолжена, но показаний к немедленному кесареву сечению не было. С сожалением поцокав языком, наш коновал приказал мне и завтра считать себя прикомандированным к санчасти, а вот послезавтра он посмотрит и может чего разрешит. Нога, кстати, меня практически уже не беспокоила. Голова, впрочем, тоже. Я чувствовал себя абсолютно здоровым.
Делая совершенно невинное лицо, я, часика в четыре добрался до стоянок самолетов эскадрильи. Ребята были на задании, правда, одна машина стояла раскрытая и маслопупы что-то в ней дружно исправляли. А может быть и гробили. Шучу.
Поздоровался, спросил — не помешаю ли я гениям технической мысли, если тихо, мышкой, посижу в кабине. Оказалось, что нет. Усевшись, горизонта за капотом я не увидел. Вылез, нашел кусок брезента и чью-то робу, сложил в тючок и бросил в чашку сидения. Стало получше, но не совсем хорошо. Отвлек технарей и попросил поднять хвост самолета так, чтобы я смог бы видеть горизонт. Технари поняли, какую ошибку они допустили, разрешив мне сесть в кабину самолета, дружно взвыли, но было уже поздно. Под мои команды они, ухнув, подняли и занесли легкий хвост истребителя, я поймал в прицел стоящий рядом самолет и велел ставить хвост на ящики.
Полтора часа я молча сидел в кабине, теперь уже самостоятельно привыкая к расположению приборов, переключателей, разных вентилей, рукояток и прочих кнопок. Закрыв глаза, я на ощупь переключал тумблеры, шуровал газом и качал ручку управления. С управлением стало немного поясней, и значительно проще стало с содержимым щитка приборов.
Потом я достал из планшета наставление по воздушной стрельбе, выклянченное у зама комполка по воздушно-стрелковой службе, и углубился в него, время от времени поглядывая на стоящий рядом самолет через сетку прицела и соображая, какое надо брать упреждение и как по нему стрелять, если он будет маневрировать. Очень полезное дело, доложу я вам.
Тут труженикам тыла заорал телефонист, искали, как ни странно, лейтенанта Туровцева. Я побежал в штаб.
В штабе меня комполка и огорошил.
— Слушай, лейтенант, что я тебе сказать хочу… — начальник штаба подал командиру какие-то бумаги, и он на несколько минут отвлекся, читая и подписывая их. — Так, вот. Дивизия приказ спустила — направить одного летчика в вошебойку…
Я тихо офонарел, а потом вспомнил, и с облегчением вздохнул. Вошебойкой на армейском жаргоне называли краткосрочные фронтовые курсы на базе недавно созданных высших школ воздушного боя. ВШВБ — улавливаете? Но название — это дело десятое, а вообще-то дело это нужное и интересное. Там, кстати, готовили и командиров звеньев.
— … а направить мне и некого. Но приказ есть приказ, надо его выполнять. Ты пока безлошадный и раненый, съезди на пару недель, а там, глядишь, и самолеты нам подкинут. Тогда первый — твой. Добро?
Я согласился, даже и не задумываясь. Вошебойка мне подходила как нельзя кстати. Надо же чем-то оправдывать попёршую из меня тактическую мудрость, а так всегда можно сослаться на разговоры с умными людьми и опытными пилотами, и на их советы и мнение.
В общем, получив на следующий день отпущение грехов от доктора и вновь обретя здоровье без ограничений, я собрал немудреные манатки, а после обеда меня и отправили на У-2 во фронтовой ЗАП, где вошебойка и располагалась.
Надо сказать, учеба была интересная и позволила мне поставить целый ряд вопросов, разобраться в них и задуматься о многом другом. Занятия проводили опытные, битые пилотяги, у каждого — один-два ордена, а это в 42-м году было не часто. Многие преподаватели были с ожогами рук и лица, с золотистыми ленточками тяжелых ранений. В общем, определенный теоретический багаж я по результатам учебы накопил, и уровень своих знаний существенно повысил.
Дома, в полку, меня уже ждал подписанный приказ о назначении на должность командира звена. Капитан Россохватский меня официально представил и вручил, так сказать, бразды правления. Кстати, никогда не задумывался, а что это, собственно, за бразды такие?
Из трех моих подчиненных я не был знаком лишь с одним новичком. Двух ребят я знал. Моих лет, опыта маловато, навыки пилотирования, честно говоря, не 'ах'. Но, что делать? Все мы были такие, в общем-то. Тут, на фронте и учились в боях. Молодого, кстати, я взял ведомым.
Вечером, после того как боевая готовность полка была снята, я отвел свое звено в курилку, разогнал посторонних и приступил к беседе.
— В общем, так, соколы вы мои ясные. Я за этой должностью не гонялся и ее не выпрашивал. Но раз назначили — буду требовать дело. Не взыщите. Привыкайте к мысли, что 'самозванцев нам не надо — командиром буду я!' Уяснили? Далее. Так воевать, как вы воевали до меня, больше не будем. Я вам передам
