четыре работу кончаете? Вот часам к пяти в четверг и приходите. Договорились?
Битюцкий поставил на ее пропуске время, расписался, и Валентина сама не своя пошла из кабинета, твердо зная, что полковника она поняла правильно. «И переспать ты со мной не отказался бы и деньги требуешь, — зло думала она, спускаясь по лестнице в холодный и гулкий вестибюль. — Много хочешь. И срока дал два дня. На размышление. На выбор. Или — или. Или арест, или «благодарность». Хочешь — в постель с ним ложись, хочешь — деньгами расплачивайся. Можно и то и другое. Выбирай, Валентина».
— А не дам — посадит! — вслух, уже на улице, проговорила Долматова и сама испугалась собственного голоса — не слыхал ли кто?
Она оглянулась, успокоилась. Поблизости никого не было, довольно редкие на этой улице прохожие спешили по своим делам, никто из них не обращал внимания на молодую привлекательную женщину, бормотавшую что-то себе под нос.
— Ишь, дипломат. «Абстракция»! Сказал бы прямо: гони, мол, Долматова тысчонку, или сколько там нужно, да и будь здорова, не попадайся мне больше на глаза. А кислоту свою и рамки забери. Нет, крутит, выворачивает.
Она не заметила, как прошагала улицу, на которой стояло здание УВД, большой сквер у театра юного зрителя, с пожухлыми уже, в большинстве своем осыпавшимися листьями. Потом вдруг остановилась, вернулась в сквер, села на пустую скамейку, нервно закурила. Увидела, что пальцы ее мелко-мелко дрожат.
— Жива пока, Валентина, чего ты! — урезонила она себя и жадно, глубоко затянулась.
День был по-осеннему серый, скучный. Тянуло понизу ветром, шуршали в сквере листья, в дальнем углу, у киоска «Мороженое», дымил костер. Два мальчугана помогали уборщику жечь сухие ветви, вели себя шумно, радовались забаве. Один из них, в красном берете и зеленой курточке, пробежал, подпрыгивая, совсем рядом с Валентиной, озорно глянул на нее счастливыми глазами, подхватил ветку, лежавшую у ее ног, помчался назад, к костру.
У Валентины защемило сердце — мог быть и у нее такой мальчуган, мог. Она обязательно назвала бы его Антошкой, очень ей нравится это мужское имя Антон. Но сделанного не вернешь, чудес на свете много, с ней же чуда не произойдет. Жаль. Очень жаль! С третьим уже мужиком живет, годы зрелые, а захотелось вдруг большой и настоящей семьи, детского веселого смеха в просторном ее богатом доме, беготни и суеты, шалостей, счастья. Ведь не чувствовала она себя по-настоящему счастливой, пожалуй, никогда, другие чувства вытесняли даже мысли о детях, о простом и работящем муже. Все казалось скучным, пресным, неинтересным. Дом, работа, дом… С ума сойти! Насмотрелась она на своих товарок, на тех же Нинку со Светкой, лошади заморенные, да и только. Может быть, только и вздохнули свободней, когда стали ей, Валентине, помогать, приоделись, расцвели. Ну а она жила как хотела, что умела, то брала. Чего ж теперь?…
Валентина отшвырнула окурок сигареты совсем по-мужски — решительно и резко, встала. Снова она чувствовала в себе злую силу и энергию, снова она была мыслями в кабинете Битюцкого, и это воспоминание заставило ее напрячься и даже выругать себя: не о детишках надо думать теперь! Полковник правильно сказал — губить жизнь в тридцать с небольшим глупо, надо выкрутиться, тем более что брошена ей, кажется, спасительная соломинка.
Она энергично пошла по мокрым бетонным квадратам дорожки, каблуки ее туфель цокали твердо, с каким-то даже вызовом, и под этот цокот Валентина веселела с каждой минутой; она живо представляла себе руки Битюцкого, перебиравшие то коробок спичек, то толстый синий карандаш, усмехалась. Руки эти не толкнули ее в яму, в пропасть, они играли с ней, манили… Что ж, поиграет и она.
Через два дня, ровно в пять, Долматова сидела в знакомом кабинете. Вид у нее был удрученным, растерянным. Она робко, заискивающе смотрела на Битюцкого, говорила тихо, слегка подкрашенные ее губы вздрагивали от каждого телефонного звонка или резкого движения хозяина кабинета.
— Альберт Семенович, я вела себя в прошлый раз, наверное, неправильно. Вы простите меня, ради бога! Перенервничала, почти всю ночь не опала. Вы ко мне по-человечески, я это понимаю. А в тот раз подумала, что… Ну знаете, кот с мышкой поиграет-поиграет да и… Вы извините за такое сравнение, может оно и не к месту, обидело вас, но я женщина простая, что пришло в голову, то и сказала.
— Ну-ну, — Битюцкий напряженно слушал.
— Я, конечно, понимаю, неприятности у меня могут быть большие, разбирательства всякие, допросы… А вы ко мне по-доброму отнеслись, можно сказать, и пожалели. Спасибо вам за это. И я вас поблагодарить хочу… — она замялась. — Извините, по-женски не могу, не обижайтесь. Мы ведь только познакомились. Хотя вы мужчина видный, интересный… Но лучше вот…
Валентина встала, достав из сумочки, положила в открытый ящик стола Битюцкого несколько пачек денег, вернулась на свое место. Сердце ее бешено колотилось, щеки пылали.
Битюцкий спокойно повернул одну из пачек. На полосе банковской упаковки синела цифра — 1000.
— Статья сто семьдесят четвертая, Валентина Васильевна. Дача взятки должностному лицу. От трех до восьми лет. Это для вас. А для меня — сто семьдесят третья статья, получение взятки. От восьми до пятнадцати лет. Годится?
— Да какая взятка, Альберт Семенович?! Господи! Доброе дело делаете. Предупредили, уберегли… Соблазн, конечно, чего там перед вами душой кривить, вы насквозь все видите. Сапрыкин душу смутил, да и сам теперь места не находит. Проси, говорит, Валентина, товарища Битюцкого, в ножки падай, слово давай!
— Давайте! — усмехнулся Битюцкий.
— Тридцать два года честно жила, опала спокойно, Альберт Семенович. И дальше так же жить собираюсь. Простите за бутыли эти дурацкие и кислоту, ради бога. Бес попутал, признаю.
— А как же это у тебя концы там сходятся. Долматова? — все же поинтересовался Битюцкий. — В бухгалтерии никаких к тебе претензий.
— Да потому что и не может быть этих претензий, Альберт Семенович! Чтоб я когда на заводе взяла… Да боже упаси! Этот ведь пакет… как получилось. Мастер одна в отпуск спешила, принесла ко мне на склад, говорит, мол, лишние какие-то детали, Валь, ты их оприходуй у себя, что ли. Я положила да и забыла, месяц кончился… Потом Семен как-то зашел…
— Вы что же, давно знакомы?
— Ну да, на заводе же одном работаем. Как вы своих в милиции знаете, так и мы. Он ведь сначала в цехе слесарил, потом уже на машину перешел работать.
— Так-так. Дальше.
— Да что дальше-то, Альберт Семенович? Дальше вы все знаете. Давай, говорит, Валентина, попробуем с отходов золотишко снять. Вот и попробовали. Спасибо, что вовремя вы меня остановили, Альберт Семенович.
— Ну-ну, — Битюцкий насупился, раздумывал, В темноватом его квадратном кабинете было тихо. Окна кабинета выходили на северную сторону, во двор здания, никаких звуков сюда не доносилось. Он снова пристально, испытующе посмотрел Долматовой в самые глаза, и она хорошо поняла этот его взгляд.
«Да бери, Альберт Семенович, бери, — просило в ней все. — Со мной можно иметь дело, не беспокойся. Ты действительно крепко выручил меня, я тебя благодарю за это… Возьми, прошу!»
Битюцкий задвинул ящик стола, притворно-сочувственно вздохнул:
— Да-а, с кем но бывает… Но это вы зря, Валентина Васильевна, — глазами он показал на стол. — Совсем не обязательно… В общем, так. Считайте, что вам в жизни повезло. Мы, органы, конечно, не обязательно караем, тем более в таком вот случае. Главное — уберечь человека от дальнейшего падения. Одернешь вовремя, покажешь истинный путь, и человек потом всю жизнь тебя благодарит.
«Всю жизнь? Это ты много хочешь, полковник»,— тут же сказала себе Валентина, но при этом мило улыбнулась, поддакнула:
— Да конечно, Альберт Семенович, как не благодарить? От такой беды уберегли… Может, заглянете ко мне? Чем богата… Мы с мужем в частном доме живем… Ой, да вы же знаете, что это я! — Валентина свободно теперь, с заметным облегчением рассмеялась. — Гостей мне удобно принимать, без посторонних глаз.
На лице Битюцкого блуждала рассеянная, неопределенная улыбка.
