— Ладно, Валентина Васильевна, лишнего говорить не нужно. За приглашение спасибо. Вижу, что вы действительно из чувства благодарности. Только так и могу понять. Люди, разумеется, должны друг другу помогать. А насчет приглашения… Не знаю, не знаю. Может, и приду. Занят очень.
— Приходите! — Валентина сияла сейчас подкупающей обворожительной улыбкой п будто светилась изнутри. — Я что-нибудь вкусненькое приготовлю, я умею.
— Все может быть! — цвел и Битюцкий, отмечая себе, что самое «вкусненькое» была бы, конечно, сама эта молодая и красивая бабенка.
— А муж как к моему визиту отнесется, Валентина Васильевна? — уже игриво поднял он на нее глаза. И она игриво же, вставая со стула, отвечала:
— Он не ревнивый у меня, Альберт Семенович. Из простых. Приходите.
Когда Долматова вышла, Битюцкий снова выдвинул ящик стола, подержал деньги в руках, сунул пару сотенных бумажек в карман кителя, остальные запер в сейф. Набрал номер автоцентра, спросил заместителя директора по снабжению, Шамрая.
— Это ты, Павел Григорьевич?… Слушай-ка, подошли ко мне своего парня… Да, тот, что в прошлый раз приезжал, Санек, я его помню. Ну, в обеденный перерыв можно, с часу до двух. Зачем в управление? В гараж ко мне. Пусть пару крестовин жигулевских привезет, комплект шаровых опор, шланги тормозные, рулевые тяги… а, правильно, наконечники. Да, еще амортизатор задний потек, тоже пусть прихватит… Нот, не хочу я к вам ехать, глаза людям мозолить. Вот, скажут, полковнику милиции все детали дефицитные нашлись, а мы годами на них в очередях стоим. Зачем гусей дразнить? У меня в гараже мужик один есть, все сделает.
— Хорошо, Альберт Семенович, запчасти я пришлю, — сказал на том конце провода Шамрай.
«Вот что зпачит доброе дело человеку сделать»,— подумал Битюцкий, положив трубку, и усмехнулся. «Доброе дело»… Проболтается если кто, ему не простится. С другой стороны: поди, достань все это без такого вот «нажима»…
…А на следующий день, в обеденный перерыв, к личному гаражу Битюцкого подкатил бежевый «пикап» с голубой ладьей на боку, вышел из него высокий тощий парень в форменных штанах на лямках и клетчатой рубахе, поздоровался вежливо, выхватил из машины новенький аккумулятор, потом передал Битюцкому тяжелый, завернутый в промасленную бумагу пакет.
— Ничего не забыл, Санек? — больше для проформы спросил Альберт Семенович.
— Ну что вы, товарищ полковник?! — парень с заметной обидой повел плечами. — Фирма! Заказы выполняем точно и в срок!
Битюцкий расплатился сотенной бумажкой, сдачу не взял, отмахнулся. «Пикап», обрадованно фыркнув мотором, укатил, а Битюцкий полюбовался аккумулятором и стал разворачивать гремящую, пахнущую заводом бумагу.
Глава седьмая
Генка Дюбелев, в блатном мире Дюбель, вернулся в Придонск в мае. Сидел он за разбой по 108-й статье, за нанесение тяжких телесных повреждений, как записано в Уголовном кодексе РСФСР, лямку в колонии усиленного режима тянул по второму кругу, но совесть его по этому поводу нисколько не мучила — у каждого свой путь. Первый раз, еще шестнадцатилетним пацаном, он попал за проволоку по пьяной лавочке, за участие в драке. После освобождения связался с ворьем, проломил голову пареньку из стройбата, который помешал ему уволочь со строительной площадки доски, и суд накрутил ему в общей сложности семь лет. Генка считал это наказание жестоким и несправедливым, подавал кассационную жалобу, но приговор оставили в силе. Тогда, озлобившись, он дал себе слово: отомстить судье Букановой. Даже прокурор просил для Генки меньшего наказания, а Буканова расстаралась. Дескать, мы имеем дело с рецидивистом, впрок ему предыдущее наказание не пошло, пусть сидит.
Воинская часть, где служил пострадавший тот паренек, в лице своего общественного обвинителя майоpa Бойко также требовала для Дюбелева максимального наказания, поэтому Буканова и осудила его по двум статьям сразу, хотя Генка плакал на суде искренними слезами и заверял, что подобного больше никогда не повторится. Но солдатик стал инвалидом, несколько месяцев пролежал в госпитале, потом его комиссовали из армии — говорить он стал плохо и приволакивал ногу. На суде была его мать, кричала на прокурора, что он покрывает бандита, не место тому вообще на белом свете, нужно такого выродка расстрелять. Прокурор слушал мать солдата с бесстрастным, каменным лицом, а судья Буканова явно соглашалась с этой мамашей, кивала ухоженной седой головой. Перед глазами Генки до сих пор стоит ее ненавистный облик: седая, с бубликом волос на затылке голова, белая кофточка, охватившая кружевным воротничком высокую шею, непримиримый взгляд карих, блестящих глаз. На речь адвоката она, казалось, не обратила никакого внимания.
Генка, все больше мрачнея, сидел за барьером, торчала только его стриженая макушка, слушал то, что говорили судья и адвокат, хмыкал презрительно. Никакой он не бандит, шваркнул солдата прутом по голове, чтоб тот не лез под горячую руку, не мешал. Сделал бы вид, что не видел Генку, так нет… Да и из-за полкуба нужных Генке досок стройбат не обеднел бы. Один мужик строил по соседству гараж, обещал три бутылки водки за приглянувшиеся ему доски, вот Генка и полез. Жаль, все вышло боком! Генку поймали другие солдаты, когда он лез через ворота стройплощадки, примчалась милиция и «скорая помощь», загребли его лихо. А мужик тот, падла, отказался от всего: мол, не видел ничего, не знаю, никаких досок не заказывал… Ну ладно, увидимся еще, потолкуем. Прощать такой подлости Генка не собирался, как не собирался он прощать и судье Букановой. Семь лет вычеркнуты из жизни, но не из памяти, Буканова поплатится за свою принципиальность, поплатится. Он не собирается кидаться на нее с ножом или тем же арматурным прутом, зачем? Есть другие способы, все будет сделано культурно. В колонии были спецы, научили кой-чему, подсказали. Главное, все продумать и рассчитать. И не опешить. Сделать вид, что «осознал» и «раскаялся», отсидка пошла на пользу. А остальное — дело техники. Именно техники. Она сработает, и она же заметет следы. Генка, можно сказать, прошел хороший теоретический курс подрывного дела. Во всяком случае, знает, как смастерить самодельную мину, особой хитрости в том нет. Главное, не трепать преждевременно языком, держать все в секрете, доверять только самому себе. Так учил его в колонии бывший сапер Васька Локоть, а уж он на этом деле собаку съел — не раз брал где-то в северных краях кассы, никакие сейфы не выдерживали,
…Поезд, бодро постукивая колесами на многочисленных пересечениях рельсов, втягивался уже на станцию, и Дюбель нетерпеливо тянул шею — за сутки с лишним надоел этот душный вагон до чертиков. Конечно, его не сравнить со «Столыпиным», о этой душегубкой, в которой Генку везли на север Свердловской области, но все равно, никакого удовольствия от поездки Генка не испытывал. Болел желудок, хотелось есть, а деньги он все спустил на вокзале в Свердловске, когда делал пересадку. Часа четыре сидели они в ресторане с такими же освободившимися корешами, шиковали, и денег оставалось только на билет до Придонска.
Поезд нырнул под путепровод, на темном вагонном стекле появилось Генкино отражение — невысокий двадцатичетырехлетний парень, с осунувшимся лицом, с жестким взглядом усталых глаз, с ранними морщинами, скобой охватившими большегубый рот. Темные прямые волосы еще не отросли, куцыми, нечесаными прядями свисали на выпуклый маленький лоб. А ведь когда-то он своим чубом гордился, все приглаживал-зализывал его перед зеркалом. Когда это было, сколько лет назад? В колонии он привык уже к такой прическе, она, может быть, и более практична. Но теперь он снова отрастит длинные волосы, пофорсит, видок этот тюремный, что сейчас в стекле, самому уже противен до тошноты. Погуляет, а там видно будет. С умом если жить, то и вовсе не обязательно снова ехать в холодные края, надо будет найти в Придонске мужиков, какие и горб не особенно ломают, и живут безбедно.
В вагоне снова стало светло: путепровод, мощные каменные глыбы, уплыли назад; Генка увидел красный, весело бегущий по улице трамвай, вспыхивающие на солнце спины легковых машин, пешеходов; замаячила невдалеке, на крыше здания, большая вывеска «Гастроном», и Дюбель невольно сглотнул слюну, поморщился от боли в желудке. Желудок он испортил в колонии окончательно, жрал и пил всякую гадость, там не до деликатесов, кормят плохо. Он и постарел, пожалуй, из-за этого, от недоедания и нервной жизни,
