Бой был обычный, в захваченном душманами кишлаке; Сергей, однако, живописно передавал подробности, заново переживая те жаркие и опасные часы молодой своей жизни, гибель товарищей. Виктор Иванович внимательно «прокручивал» в своем воображении подробности небольшого этого боя, нашел, что командир роты допустил некоторые тактические промахи, потерь могло быть меньше.
— Да, тебе хорошо рассуждать, — запальчиво и с заметной обидой сказал Сергей. — Ребята знаешь как дрались!
— Да дрались-то дрались… — Виктор Иванович грустно поглядел на сына. — А тактические промахи налицо. Во-первых, разведка наша запоздала с донесением, ты это сам сказал. Во-вторых, много времени ушло на разворачивание боевых цепей. В-третьих, кишлак, если я тебя правильно понял, можно было обойти с другой стороны, но выемке…
Сергей протяжно, судорожно как-то вздохнул. В мгновение ока пронеслись перед его глазами кадры пыльного и душного марша, неожиданный и мощный огневой удар по колонне из ближайших к дороге дувалов, треск и сумятица в наушниках, дробный стук автоматных очередей по броне, хриплые команды старшего лейтенанта Червоного… а потом страшный грохот взрыва, замерший их БМД, новый взрыв и — беспамятство. Наверное, отец прав, были ошибки у Червоного, но как теперь винить его, инвалида? У кого повернется язык? Уже в госпитале они, солдаты и сержанты, десятки раз обсуждали подробности боя. Принимал в них участие, разумеется, и сам Червоный, говорил откровенно и с себя ответственности не снимал, Бой в конце концов был выигран, душманы из кишлака бежали, но цена победы — цена дорогая…
— Вообще, нам нечего было там делать, — сказал Сергей. — Афганцы и сами бы разобрались. Я не сразу это понял, рвался же в Афган… Хотелось чего-то героического, необычного,
— Вы выполняли свой долг, сынок.
— Интернациональный, да? — Сергей повернул лицо, губы его были перекошены, белы. — Па, ты же умный человек, чекист, зачем это говоришь? Столько уже написано, столько сказано! Я эти два с половиной месяца, что лежал в госпитале, читал почти беспрерывно, я многое понял. Святое дело — защищать Родину, мать. А здесь, в Афгане, ради чего Червоный остался без ног, многие из нашей роты улетели домой «в черных тюльпанах»? Я вот, может, инвалидом стану… Ради чего? Ты мне можешь объяснить?
— Если честно, то нет, — Виктор Иванович опустил голову.
— Ну вот, видишь.
Они помолчали. Самолет по-прежнему ровно, спокойно гудел, нес свое длинное тело в ярком солнечном поднебесье. В салоне было светло, солнечные лучи пронизывали его насквозь, бело вспыхивали на обшивке и на мелких никелированных частях кресел. Многие в самолете спали или делали вид, что спят, одна лишь неугомонная стройная стюардесса возила туда-сюда тележку, предлагала то прохладительные напитки в пластмассовых стаканчиках, то потрепанное уже чтиво — газеты и журналы. Сергея она, наверное, заприметила сразу — он был в форме и с рукой на перевязи, — обращалась к нему ласково, по- матерински, хотя и самой ей было лет девятнадцать, не больше.
— Пожалуйста, солдатик. Крюшон. Свежий. В Ташкенте загрузились.
Сергей в который уже раз пил тепловатый напиток, улыбался с благодарностью в глазах, задерживал взгляд на точеной фигурке девушки. Экипаж самолета был из придонского авиаотряда, спросить номер телефона этой стюардессы ничего не стоило, но Сергей не спрашивал. Возможно, стеснялся отца, а может быть, беленькая эта стюардесса и не очень ему правилась.
— Знаешь, Сережа, — снова завел взволновавший его разговор Виктор Иванович. — Я хочу одного: чтобы ты не ожесточился. Что бы с тобой ни случилось, а жестоким по отношению к другим становиться не нужно. Жестокость рождает ту же жестокость — это известно.
— Я учиться хочу, па, — Сергей бережно гладил левую руку.— Подлечусь вот, отдохну, осенью пойду поступать в политехнический… А насчет жестокости… Да нет, не подумай, что я из Афгана прямо-таки ненавистником возвращаюсь. Нет. Но я хочу во всем разобраться, справедливости хочу. И не я один. Любого из наших парней-«афганцев» спроси. Пусть ответят перед нами за эту войну. Перед погибшими пусть ответят, перед их родителями. Я разве не прав?
— Почему, прав. Но ты-то, я думаю, ни в чем лично ущемлен не будешь.
— Может быть. С твоей помощью. Я это понимаю. И думаю не о себе, па. О других.
Сергей сел поудобнее, повернулся к отцу.
— А вообще интересно, па, мы с тобой воинский долг понимаем по-разному, а? Ты бы, пожалуй, в моем положении и не выступал, да? Отлежался бы в госпитале, потом в санатории, вернулся бы на службу, и все. Так?
— Примерно так. Я служу в Комитете госбезопасности сознательно, военную присягу давал, готов ко всему.
— Но нельзя же бездумно выполнять любые приказы, па!
Русанов-старший негромко засмеялся.
— У нас бездумных приказов стараются не отдавать, сынок. Сменишь вот меня на боевом посту, придет время…
Сергей отрицательно покачал головой. Лицо его было задумчиво, серьезно.
— Вряд ли. Служить сейчас в госбезопасности, наверное, и не очень интересно. Это раньше было: Зорге, Абель, Штирлиц…
— Разведка и контрразведка и сейчас есть. Твой отец, дорогой сынуля, контрразведчик. Ты разве забыл?
— Не забыл, па. Но ты разве ловишь сейчас шпионов? По-моему, их и нет, перевелись. Насколько я помню, еще до моей службы в армии ты и преступниками стал заниматься.
— Да. А теперь особенно. Перестройка, переходный период. Жулики разного рода подняли голову, милиция одна не справляется,
— Вот видишь. Полицейским стал.
Виктор Иванович не обижался на сына. Говорил мягко, заглядывал Сергею в глаза, терпеливо просвещал.
Сын слушал внимательно, думал.
— Все равно, па. Ваш Комитет — орган государственного насилия. Он скоро будет не нужен. Свобода и демократия в нем нуждаться не будут.
Русанов-старший покачал головой.
— Начитался ты, Сережа, современной публицистики, начитался, чувствуется. А нужно было там еще вычитать, что любая свобода и демократия нуждаются в защите. И защищать их будут самые сознательные и дисциплинированные граждане.
— Военные и чекисты, да? — Сергей иронически смотрел на отца.
— Ну, чекисты тоже военные, не забывай,
— А, да! — Сергей хлопнул себя по лбу, — Значит, свобода и демократия без военных немыслима? Так получается?
— Я сказал, что мы лишь защищаем и то, и другое. А режим существования выбирает сам народ. Как и общественный строй, политическую систему, правительство, парламент, президента и так далее.
— Слушай, па! — Сергей порозовел в споре, заметно оживился, и Виктор Иванович был рад этому. — Но ты вот лично кому служишь? Скажешь, я уже знаю наперед, — народу.
— Именно.
— Но это же все слова! Ваш КГБ — орган государственный, а государство, как говорил Ленин, я это со школы еще помню, — есть орган насилия. Разве не так? Ты же насилию служишь, а не народу!
— Любой корабль в море без руля и без ветрил не поплывет, сынок, ты это знаешь. То есть без курса и без команды. И зачем капитану призывать свою команду к послушанию, если она и так дисциплинированна, сознательна и прекрасно выполняет свою работу? А ей, в свою очередь, никто не угрожает извне. Другое дело, что…
— Ну, ясно, ясно! — Сергей махнул рукой. — Шпионы, разведчики, контрабандисты… Кто там еще?
— Нарушители государственной границы, похитители оборонных секретов, валютчики, организаторы преступных вооруженных группировок… Что еще? Хватит, пожалуй, чтобы убедить тебя, сын, что все это —
