составляющая, так как в последнюю минуту, словно по наваждению, так и не успев признать себя виновной, женщина окончательно сошла с ума. Она с большим трудом поднялась с постели и, шатаясь, направилась к лучу солнечного света, врывавшемуся через слуховое окно в темноту камеры.
— Там… Май за окном. Май… Близко… Май, — повторяла она, уставясь в потолок остекленевшим взглядом. — Я уже иду, уже иду, уже иду…
Инквизиторы никак не могли взять в толк, что она имеет в виду, поскольку за окном стоял август, к тому же месяц был на исходе. Они приписали сии бессвязные речи безумию, вызванному ее болезнью. Инквизитор Бесерра попытался поднести к ее губам крест в надежде, что она все-таки помирится с Господом, прежде чем испустит последний вздох. Однако Мария взглянула на крест с презрением, повернулась спиной и в следующее мгновение рухнула наземь, чтобы больше уже не подняться. Инквизитор был страшно огорчен таким исходом, так как ему страстно хотелось привести ее к исповеди.
На второй фигуре было начертано имя Эстевании де Петрисансена. Матео Руис, художник, взявшийся расписать и обрядить статуи, подчеркнул ее красоту, оживив ее волнистые волосы мазками краски цвета меди. Эстевания имела тридцать семь лет от роду и была замужем за крестьянином Хуанесом де Аспилкуэта. Когда за ней пришли инквизиторы, ее муж подумал, что это какое-то недоразумение, поскольку его Эстевания была кроткой, как овечка, сладкой, как мед, и они никогда не разлучались. Однако ему сообщили, что дьявол уносил его жену в полночь на шабаш, где многие из соседей видели, как она вершила такие жуткие безобразия, что всего невозможно и перечислить. В частности, творила блуд с демонами с горящими глазами и холодными, как лед, членами. Хуанесу объяснили, что в то время, пока его жена бесчинствовала на шабаше, нечистый подкладывал ему в супружеское ложе куклу, неотличимую от Эстевании, от которой исходили свойственный ей запах свежескошенной травы и человеческое тепло. В тот день, когда ее увели, на ней была коричневая юбка. Она так и умерла в ней, не признав себя ведьмой.
Матео Руис изобразил на груди у всех скульптур эмблему инквизиции — доминиканский крест. За всю работу он получил в итоге сто тридцать реалов.
На шее третьей фигуры висела табличка с именем Хуанеса де Одиа. Ему было шестьдесят лет, и он тоже был уроженцем Урдакса, тамошним угольщиком и решетником. Вне всякого сомнения, это был самый просвещенный из узников. Известность ему принесла идея, которую он пытался внушить всем своим соседям: мол, все несчастья, случившиеся в округе, в конечном счете вызваны гнетом власти короля и аристократов. Жители Урдакса были крепостными крестьянами, трудившимися на землях монастыря, а их соседи из деревни Сугаррамурди — вольными землепашцами и пастухами. Простое сравнение послужило Хуанесу доказательством его правоты: необходимо отменить собственность на крестьян и поделить сокровища церкви и государства между бедными.
Он собирал вокруг себя детей и рассказывал им сказки о ловких мышах, которые не испугались хозяйского кота, смекнув, что их гораздо больше и они легко с ним справятся, если будут держаться вместе. Хунес был убежден, что лучший способ одолеть несчастья, обрушившиеся на королевство, это овладеть умами молодежи. Дошло до того, что он с азартом начал готовить крестьянских парней к восстанию, хотя у тех не было никакого оружия да и сами они не отличались воинственностью.
Однако Хуанесу с его необычайным красноречием удалось внушить им, что сам Господь явился ему во сне и пообещал победу над власть имущими. До сражения с угнетателями дело так и не дошло, поскольку однажды субботним утром его арестовали. Пока его вязали, прижав к земле и заломив руки за спину, он вопил, сучил ногами, плевался, короче, вел себя, как умалишенный, уверяя, что не сделал ничего плохого. У тех, кто брал его под арест, не осталось и тени сомнения в том, что он одержим бесом. Умер он шесть месяцев спустя, ночью, продолжая твердить о своей невиновности.
Таблички для опознания фигур были изготовлены Хуаном де Монгастоном, который допустил ошибку в имени Хуанес, написав его через неуместную в данном случае букву Г. Таблички обошлись святому братству в тридцать один реал.
Четвертая фигура изображала Хуанеса де Эчеги. При жизни этот бледный, худой человек был заядлым охотником. Самоотверженные старания инквизиторов спасти его грешную душу так ни к чему и не привели. В то время Хуанесу было шестьдесят восемь лет, у него имелось пахотное поле и два десятка овец. Когда служители святой инквизиции пришли за ним, он собирал цветы ромашки на склоне холма, чтобы приготовить настой от болей в желудке, которыми он маялся вот уже несколько лет. Самое сильное потрясение в своей жизни Хуанес испытал в тот день, когда у него родилась дочь и повитуха, принимавшая роды, сунула младенца ему в руки. Ей хотелось, чтобы он ощутил прилив нежности, чтобы в его сердце пробудилась безграничная любовь к этому существу, любовь, уходящая корнями к общим предкам и единству кровного родства.
Однако вместо этого Хуанеса пронзила окаянная мысль, что в любой момент эта перепачканная в крови и противной слизи крошка, так отважно боровшаяся за то, чтобы явиться в этот мир, может перестать дышать и никто на свете не сможет ничего с этим поделать! Через всю оставшуюся жизнь он пронес это злосчастное убеждение, а когда в тюрьме опасно заболел, оно переросло в тревожное предчувствие конца. И он понял, что умрет, так и не узнав, что сталось с его дочерью. Ее тоже задержали по обвинению в колдовстве.
Пятая фигура изображала Марию де Сосайя. Она не только была обвинена всей деревней в занятии колдовством, но и сама объявила себя ведьмой, подробно рассказав, какие безобразия творила в этом качестве. Ее вырезанная мастером Косме фигура, чье лицо напоминало сморщенный пергамент, пять часов терпеливо дожидалась очищения огнем. Ибо все это время ушло на перечисление чудовищных преступлений Марии. Слова читающего показания инквизитора гулким эхом отражались от каменных зданий на площади Святого Якова. Слабонервные женщины падали в обморок, не выдержав ужаса грехов, которые обвиняемая брала на свою душу. Остальные с гримасами отвращения на лице криками выражали свое негодование.
Некоторое время спустя гуманист Педро де Валенсия адресует главному инквизитору Бернардо де Сандовалю-и-Рохасу трактат, озаглавленный «Относительно рассказов о ведьмах», где, в частности, он говорит о том, что публичное и патетическое описание преступлений, совершенных ведьмами, было настоящей ошибкой. По его просвещенному мнению, столь красочное описание пороков не самый лучший метод борьбы с ними, поскольку оно может разбудить воображение слушателей и подтолкнуть ко греху людей простодушных, которые до сего времени и не ведали о существовании подобных извращений. Он также отметил, что какой-нибудь слабого ума человек может впасть в искушение повторить их, что гораздо реже случается с добрыми поступками, которые, как правило, не становятся примерами для подражания.
А Мария де Сосайя, вне всякого сомнения, была самой что ни на есть окаянной ведьмой из всех приговоренных. Ей исполнилось восемьдесят, когда ее унесла в мир иной тюремная эпидемия, а была она родом из Рентерии. Все знали, что она уже давно была настоящей ведьмой. Она сама уверяла, что принадлежит к ведовской секте с десяти лет. Рассказывала, будто умеет с помощью чудодейственной мази летать по воздуху с головокружительной быстротой, благодаря чему неоднократно добиралась до места проведения шабаша. Эту мазь она обещала передать инквизиторам, хотя вручение оной нигде не было зафиксировано. Она-де в течение многих лет заходила в крестьянские дома с намерением навести порчу на младенцев, едва те оставались без присмотра. Приобщила к колдовству два десятка человек. Похвалялась перед трибуналом, что на протяжении долгих лет общения с нечистым заколдовала восемь человек, двое из которых в итоге скончались. Однажды она заказала портнихе из Рентерии юбку и, недовольная результатом, страшно разозлилась. Несмотря на предложение портнихи исправить недостатки, она вручила бедняжке отравленное яблоко. И та умерла через шесть месяцев после того, как его съела.
Даже молодой священник испытал на себе колдовские чары Марии де Сосайя, которая пускала их в ход, как только он отправлялся на охоту.
— Эй, святой отец! Убейте побольше зайцев да побалуйте зайчатиной соседей, — говорила она, высунувшись из окна и криво улыбаясь.
Она сама призналась во время допроса, что, стоило ей увидеть, как он идет на охоту в красивом платье, да с собакой, да с видом опытного охотника, выслеживающего добычу, как тут же принималась готовить зелье, с помощью которого превращалась в зайца и скакала весь день у него перед носом. А его легавые никак не могли ее догнать. И тогда священник сдавался и возвращался с охоты без добычи, еле передвигая ноги от усталости и сгорая от стыда.
