местах – в заводском комитете, в цеху, в казарме, в какой-то квартире; днем же все бежали, кричали, искали кого-то; приходилось думать, как бы оказаться сразу в паре-тройке разных мест.
– Ты бы к любому обратился – сказал Итин – ведь мы же, партия, все заодно. Нашли бы тебе дело…
– Я же никого там не знал! Главное, не знал – может, у вас все еще ко мне счет? За убитого вашего – вдруг, я бы тебя подвел? Потому – только тебя и искал, тебе бы все, как на духу выложил. А вышло – опять. Ходит, спрашивает – подозрительно, документ глянули – узнали, что 'благородие'. Тут же схватили и куда- то повели, с матюгами и прикладом в спину – а я, после городовых на набережной, вовсе не верил в ваш гуманизм: к стенке без вины не хотелось. И не оставалось ничего – трое ваших было, с красными повязками, но выждал я случай, и положил всех голыми руками, насмерть, без шума – как гансов; после фронтовой разведки, литературный фон Дорн передо мной щенок неумелый. Оружие взял, бумаги свои обратно, для маскировки повязку снятую на рукав нацепил – и вышел спокойно, как вошел.
– Сукин кот, так это был ты? – воскликнул Итин – мы же тогда решили: заговор, трех наших убили прямо в Комитете! Первые бойцы народной милиции, павшие за революцию – с почестями и оркестром хоронили! Ведь хорошие ребята были, из заводских, сознательные, добровольцы – и семьи у них! Зачем – сослался бы на меня, сказал бы…
– Так ведь не знал я: вдруг тебя бы подставил? И привычка с войны – если кто против тебя с оружием, то или его жизнь, или твоя, если успеешь – совесть чиста. Так и вышло вот – второй раз. Сначала один, после сразу трое.
– Тебя искали – сказал Итин – вот уж точно бы к стенке поставили, если б нашли. Как раз после Вождь и приказал: создать особую комиссию, для борьбы с контрой. Первое дело это для нее и было – по всему городу контру ловили, допрашивали – и в расход. Всяких чинов жандармских, и прочих, кого подозревали.. Морда в бинтах – думали, маскируется, вражина!
– Что ж не нашел? Я не прятался – у отца с матерью жил, все эти дни. После такого, в Комитет ваш мне лучше было не являться – но думал я, что к родителям-то ты хоть раз придешь. С соседями говорил, с ребятами с заводов, из дворов соседних, в цеху нашем был не раз, еще в событиях всяких участвовал – только говорил всем, что рядовой солдат. В патрулях красноповязочных на заводской окраине были дядьки из цеха, кто отца хорошо знал, а кто-то и меня еще помнил; да и смотрели те патрули больше, чтобы пьянства и безобразия не было – какая в рабочей слободе контра? Я ж имени своего не скрывал тогда – неужели, тебе после никто ничего?
– Слишком много было всего – ответил Итин – и не такое терялось. А к родителям – так и не смог я тогда, все думал, выберусь, раз здесь я, и каждый раз что-то важное было. А после – спешно отправили меня из Питера, комбеды организовывать. Но где ты в последний день был, когда все решалось? Когда нас там – расстреливали и давили?
– И глупо, что давили: вам повезло, что против вас командовать – не нашлось опытного фронтовика. На месте светлейшего князя, я бы не стал губить технику в узких улочках, где из-за каждого угла граната, а взял бы форты Лебяжьего и Красной Горки – шестнадцатидюймовые береговые батареи, башни развернуть, как раз бы до города достали. Тихо бы взял, и легко – при том бардаке и развале дисциплины. Корректировщиков с рацией на любую пожарную каланчу – и раскатать в пепел и ваш Комитет вместе с Вождем, и еще несколько кварталов вокруг. После – одного верного батальона хватило бы, зачистить тех, кто уцелел. И посмотреть – насколько прав социализм о роли личности в истории.
– Ах ты !! – Итин хотел вскочить. И задохнулся, упав обратно – от резкого тычка под ребра.
– Сидеть! – приказал Младший – успеешь еще помереть, герой ты наш! Жизнь одна, и как сказал не помню кто, но шибко умный – прожить ее надо так, чтобы не скучно было вспомнить.
– Не стыдно вспомнить – поправил Итин, отдышавшись – эх, ты! В казаки-разбойники не наигрался?
– Может быть – согласился Младший – только, тогда я искренне за вас был. Сам себя – вашим считал. И очень может быть, с вами был бы тогда – на баррикадах. Но – не совпал мой отпуск с вашими Десятью днями, на один лишь тот самый, последний день. Войны никто не отменял – в поезде я был, на фронт обратно. И о победе вашей – после уже узнал, как добрался.
На фронте очень скоро тоже началось – братание, штык в землю, все по домам! В бригаде нашей осталось – восемьсот из штатных четырех тысяч. Идиотизм – командиров выбирать, на войне! В бронечастях все ж народ толковый был, больше из пролетариев, чем из землеробов – потому, в командиры выбрали меня: и командовать умею, и солдат берег, и классово близкий – выходит, от вашей власти я командирство получил. И в армию вашу, Рачье-Козлячью, извините, рабочее-крестьянскую, мы перешли, не переформируясь – те же люди, в ротах и взводах, только флаг красный, ленточки красные вместо погон, и товарищи вместо благородиев. Вы теперь – власть, значит ваш указ для нас – закон. Готовы были – подчиняться. И Рыжего с его компашкой – любили не больше вас.
Так и стояли в полной боевой – пока ясно не стало, что гансам тоже не до войны: и у них началось. Тут и нам – приказ о передислокации. В тылу – уже полный развал, и как мы через все это, со всей техникой и имуществом, не бросив даже паршивой полевой кухни – хоть книгу пиши. Но прибыли куда указано – Шадринский округ, откуда 'три года до границы скачи' – и ни кормежки, ни жалования. Что ж, мы все понимаем – самим надо обустраиваться, коль никому до нас дела нет! Все ж не фронт – и то хорошо. Даже учения проводили – чтоб боевая подготовка не терялась.
– Если после перемирия, значит ноябрь это был, не раньше – заметил Итин – тогда порядок революционный уже повсюду был! Как же вы после-то – на той стороне оказались?
– Эх, братец, все было б иначе, не сделай ты меня таким… Шило в заднице, очень хотелось революции быть полезным, чтоб рядом с тобой – когда все ж встретимся. Сидели там какие-то, в Совете, под флагом красным – но как-то вышло, что они меня стали слушать, а не я их. Я тогда литературы вашей начитался - местные даже меня поначалу партийным считали, по разговору. После, когда узнали – просто предложили мне билет выписать. А я – отказался, из гордости глупой. Хотелось – чтобы из твоих рук получить, когда увидимся наконец.
– Врешь! – сказал Итин – советы, это ж в самом начале было, еще до комбедов: упразднили их уже к ноябрю. А билет партийный – это ж только Комитет местный выписать мог, никак не Совет!
– А какая разница? – спросил Младший – как они у вас числились: совет, комбед, комитет? Сегодня одно, завтра по-другому называется – ну и я там же, со СВОИМ пониманием текущего момента, как ты меня учил – чтобы, за новую жизнь, и по правде. Как старший воинский начальник – обеспечивал революционный порядок во всей округе. Охрана территории, патрули – все войной отработано было: бандитов, мародеров, уполномоченных всяких, кто грабит – по законам военного времени. Народ – был доволен. Старосты сельские к нам даже рекрутов вели, как в прежнее время – до полного штата бригаду пополнили, обучили как могли; фронтовиков бывших брали охотно – тех, кто поначалу по хатам, а осмотревшись решил, что в смуту спокойнее в строю!
Ты мне скажи, старшой – кто это придумал: гансов пленных за хлебом послать? И не надо мне про интернационализм – всего лишь, желание из-за колючки прочь: у новой власти проблемы с народом – яволь, герр комиссар, усмирим! Представь, как это – где неприятеля с времен наполеона не видели, и вдруг такая орда, что по-нашему лишь 'эй, матка, курка, яйки!'! А мужики только с фронта, три года против этих самых гансов, и винтовочки многие с собой прихватили, в смутное-то время! А гансы помнят, что эти славянские недочеловеки не только им не покорились, но еще и крепко морду набили. Знаешь, какой это был интернационализм?
Не знаешь – так расскажу. Отбирали – не долю установленную, а все вчистую, и не только еду, но и вообще, ценное все. Кто слово скажет против – пулю на месте. Баб и девок – толпой насиловали. Скотину, которую с собой увести не могли – резали и жрали. Избы жгли, каждую пятую по улице – просто так, для устрашения. А если сопротивление – штурмом деревню взяв, загоняли выживших в амбар, всех – баб, детей, стариков – и сжигали живыми, как в оккупированном Полесье.
Женщину одну помню – молодая совсем, а уже седая. Рассказывала – когда к ней пришли, она умоляла – хлеб не забирайте, у меня ж дети малые, чем их кормить? Ганс тогда ребенка ее за ножки взял – и головой об печку. И говорит спокойно – видите, фрау, эта проблема решаема. Отдадите спрятанное – или остальных так же?
Ну и мы их – по совести и правде. Как ты меня учил. Боекомплект загружен, баки доверху – к бою готовы. Разведка доложила, где и когда гансы к нам, место выбрали удачно, замаскировались. А они – даже
