сечи еще гудело в ушах и пересыхало горло. Но осознание того, что он вышел из боя без малейшей царапины, пьянило и возбуждало. Ноги не держали, как после доброй чары вина.
Острожный люд ликовал. Равдан спешно отвел остатки войска от Краснокаменска. Лазутчики позже донесли: потекли калмаки в великом страхе и спешке к Томь-реке, следом пошли вверх по ней к перевалам. Русские догонять их не стали. Хоть и сломлен враг, и побит крепко, но в отчаянии драться будет за десятерых.
Мирон лег на траву, подложив под голову казачью шапку. Черное небо с крупными звездами казалось близким-близким. Словно крупной солью посыпали Чумацкий шля [55] Внизу бились о берег и с шуршанием откатывались назад свинцовые волны. Одуряюще пахло молодыми травами и мокрой землей. Но стих ветерок, и тотчас налетели комары. Чертыхнувшись, Мирон поднялся на ноги и увидел, что кто-то пробирается сквозь густой кустарник, освещая дорогу факелом. Мирон схватился за саблю. Кого несет в эти дебри?
– Барин! Барин! Вы где? Куда подевались? – услышал он голос Захара. – Вас к воеводе кличут!
– К воеводе? – поразился Мирон и поспешил навстречу слуге.
Сошлись они на кочковатой поляне. Захар успел переодеться в чистые рубаху и порты и выглядел несравненно приличнее своего хозяина.
– Неужто жив Иван Данилыч? – с недоверием уставился Мирон на Захара. – Или кто на его место самовольно заступил?
– Дышит пока, – отвечал слуга, отводя в сторону чадивший факел. – С лавки не встает, но при памяти. Всех поднял, чтобы всенепременно вас найти.
– С чего вдруг я ему понадобился?
– Не сказывал, – пожал плечами Захар, – но краем уха я слыхал, он-де хочет увидеть воина славного, что острог спас от нечисти.
Мирон с еще большим подозрением посмотрел на слугу. Похоже, не врет! Только вот не верилось почему-то, что воеводе захотелось воздать ему по заслугам. Наверняка решил вновь упрятать его в тюремную клеть.
…Возле покоев воеводы толпились люди. Служивые, купцы, мытный и таможенный головы, казачьи сотники… Словно никто из них не уходил отсюда со вчерашнего дня, когда Мирон встречался с Костомаровым. И тут он даже шаг замедлил от потрясения, осознав, что с того момента прошло чуть больше суток, а сколько всего случилось, и сколько раз за это время он был на волосок от смерти.
– А-а-а, Мироша! – Слабая улыбка тронула бледные губы. – Пришел-таки?
Воевода по-прежнему лежал под образами. Лицо его пожелтело и осунулось до неузнаваемости. Но он все еще был жив, хотя глаза уже тлели небесным огнем.
– Пришел, – Мирон опустился на лавку у противоположной стены. – Звали?
– Звал! – Рука воеводы едва шевельнулась, а пальцы сложились, как для крестного знамения, но на большее сил, видно, не хватило, и рука вновь бессильно упала с лавки.
– Смог бы встать, в пояс тебе поклонился бы, – по щеке воеводы покатилась слеза. – Спас острог, Мироша! Русский оплот спас! Исполать тебе присно и во веки веков! Андрюшка Овражный сказывал: вельми ты в конной драке сноровистый. И вершник изрядный! А он не горазд блядословит [56] У него доброе слово крепче булата!
Мирон пожал плечами. Со стороны виднее! А Овражный и впрямь не из тех, кто за спиной негодный слух распускает. Сколько раз Мирона грудью прикрывал. Правда, в ханском шатре набросились друг на друга с кулаками, когда Мирон воспротивился похищению ханской женки с младенцем. И до сих пор глаз не кажет, верно, обиду таит.
– Ты у нас, знамо дело, отрок хупавы [57] Но не израде [58] – едва слышно продолжал воевода. – Прости меня, старого баскака, бо жизню твою поломал, как оглоблю. Но покудова царев указ до нас не добрался, спешно уходить тебе надобно. Полудне пойдете, по Енисею вверх до Абасуга, а там смотреть надо: на Абасуге или на Ое острог ставить. Лазутчиков я в те места посылал, только один вернулся. Кешка Максюк, помнишь крещену душу? Сказывал он, есть на Абасуге лепшее место, для острога дюже пригодное. А оттуда на Ою махнете. Невелика речка, но там мунгальские тропы сходятся…
Воевода с усилием перевел дыхание и виновато улыбнулся:
– Ишь, лихотит мя. Трясца замучила. Брюхо аки жалицей набили… Но зановилс [59] и душу васно водичкой омыл.
Помолчал, потом произнес тоскливо:
– Скоро в керст [60] сойду, не поминай лихом, Мироша! Одно прошу, сполни то, что заповедовал! Строй остроги, посты крепи на дальних подступах. Введи во всех слободах и деревнях порядок, чтоб каждый крестьянин имел копье, бердыш, ружье, порох и свинец, чтоб везде выбрать десятских и сотских. Пусть учатся давать отпор вражьей своре. Сего порядка достанет для отучения калмацких и кыргызских озорников от нападения на русские поселения. Андрюшка Овражный с тобой пойдет. Я с него слово взял тебе помогать. Поклялся он перед иконой Божьей Матери и крест святой целовал, что не бросит тебя в делах ваших ратных и строельных.
– Сколько человек дадите?
– Двести служилых, из них полсотни казаков, а еще сотню сам набирай из тех, кто за тобой пойдет. Сытов из казенных анбаров провизию выдаст. Донесли мне, что в Сорокине, это в десяти верстах отсюдова, с осени восемь дощаников воды дожидаются. Пойдете на них…
Перевел дыхание, помолчал, собираясь с силами, и заговорил снова:
– Большая наша забота – кыргызов довоевать: упорных и дерзких отогнать подальше, смирных всяко настращать, а потом ласку свою оказать да к шерти привести, чтоб быть им под русской рукою вовеки, пока изволит Бог земле Сибирской стоять, и чтобы ясак нам давали из года в год беспереводно. Гони, Мироша, на Абасуг, промышляй против тамошних бегов. Самых ерепенистых – убей! А тех, кто с нами с золота пить будет, нож свой лизать станет, приласкай, да вели ясак платить сполна, да скажи, чтоб жили по-прежнему, по старине в своих юртах. Старшин подарками одари, какими будет пригоже. Кто воровал, к тому и смерть придет, а на кыштымов их нашей грозы нет и впредь не будет, коли они из ослушанья не выйдут.
Голос воеводы совсем ослаб, и Мирон подошел к лавке, опустился на колени. Иван Данилыч положил ладонь ему на голову, посмотрел в глаза. И едва слышно произнес:
– Знаю, чуть не задрался с есаулом. Не дал Равданову бабу в полон взять. Эх, крещена душа! Калмаки нас не жалеют…
– Равдан и без того от города ушел, – нахмурился Мирон, – а так, кто знает, может, бился бы до последнего? Сколько крови напрасно пролили бы!
– Старая сказка есть, – воевода откинулся на подушки. – Русский воин бился с чертями в зернь, а они, мол: «Поставь на кон душу!» А воин отвечает: «Воину без души никак нельзя. Воин без души – убивец!» Так что береги душу, Мироша! Чистая она у тебя, неумытна [61] – И слабо махнул рукой: – Иди ужо… Попа тока кликни! Комкат [62] буду…
На пороге Мирон оглянулся. Воевода, скрестив руки на груди, смотрел в потолок. Но, похоже, глаза его уже ничего не видели…
В кабаке было пусто и тоскливо. Мерцал тускло огонек в жирнике, наполняя спертый воздух горьковатым чадом, да оплывала горячим воском свеча на стойке, за которой сутулился старый кабатчик Юрата Безменный. Желтые пятна света прыгали по толстощекому, одутловатому лицу, редкие седые космы прилипли к большой лысине. Тяжкие думы мрачили голову. Сколько прибытка Юрата за дни калмакской осады потерял!
Кабатчик отбил на костяшках недельный доход и чуть не взвыл от отчаяния: гроши ломаные. Того гляди, на правеж вызовут в приказную избу за недобор денег в казну. Государь вон указ издал продавать вино и пиво за пушнину. Но откуда, спрашивается, сейчас деньге взяться, да и той самой пушнине, коли вся бессемейная и бездомовная голытьба – гулящие людишки, ярыжки и бугровщики, лесомыки и шиши мелкого пошиба, проиграв в зерн [63] и лек нажитую всякими неправыми путями мягкую рухлядь, прогудев государево жалование, что кормило их и поило хмельным зельем всю долгую зиму, – снова бросилась в походы в надежде на новую поживу.
Вчера позволили сызнова питие всякое продавать, кружечный двор открыли. Целовальник ведро
