простого вина по рупь сорок выставил, двойного – за два сорок. Всего-то на пятачок выше, чем до осады. Но народишко будто взбесился. Покатился из города, словно сани салом смазали, а куда, сам того не знает.
Заскрипела и хлопнула тяжелая дверь. Вздрогнули слюдяные оконца. Поток свежего воздуха вторгся в смрадный кабацкий дух, слегка разбавив его запахом цветущей черемухи.
Подслеповато щурясь, кабатчик вгляделся в сумрак.
Вошли два рослых, плечистых мужика. Кабатчик знал их: один, с лицом, щедро усыпанным щербинами, Гаврила Гоняй-поле – бугровщик, но из тех, что не прочь с гасиловом в рукаве встретить в тайге обозы или с деревянной иглой поозорничать по дорогам. Второй – Петро Новгородец, чья расшив [64] сгорела буйным пламенем во время осады. Но он тоже не лыком шит. В ушкуйника [65] ходил, храбрым ватажником слыл. В бою против калмаков нукер ему ухо саблей отхватил. Потому и сбил Петро шапку на левую сторону, чтобы скрыть свое уродство.
Все про всех знал Юрата, только помер воевода, кому он слухи исправно приносил. Днем еще его отпели и могилку дерном накрыли. До царева указа о назначении нового воеводы встал на место Ивана Даниловича казачий голова Алексашка Кубасов. А с ним у Юраты отношения не сложились. Кубасов хмельного зелья не потреблял, табаком не баловался и казаков своих держал в строгости, от кабака, бывало, нагайкой отваживал.
– Отмерь-ка с легкой руки склянец, – гаркнул над ухом Гаврила, ощерив зубы – черные, изъеденные цынгой.
– Чего орешь? Слышу! – Кабатчик прикрыл ухо ладонью. – Оглушил, лишеник!
– Отмерь, – Петро пришлепнул ладонью деньгу. – Разбавишь вино, зашибу!
– Как можно? – торопливо моргая, сказал кабатчик.
Вино давно уже было разбавлено. Никто в этих краях не ведал истинного вкуса вина, потому как сначала оно разбавлялось водой на кружечном дворе, затем свою лепту вносил Юрата. И делалось это исправно из года в год, из месяца в месяц, хотя целовальники клялись не разбавлять вино и водку и в подтверждение клятвы целовали крест.
Гаврила и Петро подхватили чарки и, запалив огарок свечи, уселись в дальнем углу.
– Слышь-ка, – первым подал голос Гаврила после торопливого глотка, – Ондрюшка Овражный людей набирает новый острог строить в кыргызах под Саян-камнем. Верно, пойду с ним. По Абасугу, сказывают, много старых варганов. Никто в них не рылся, первым буду.
– Если кыргызы не порешат, – глубокомысленно заметил Петро, созерцая дно чарки. – Они на расправу скорые. Поймают, шкуру сдерут или на муравейник голяком бросят.
– А что мне в остроге ловить? – ощерился Гаврила. – Десять годков прошло, как прислали нас с братовьями с Холмогор на государеву пашню под Кузнецком. Кажну весну новину поднимали. Свои же пашнишки едва-едва распахать успели – все подвязаны были государевым делом. И хлеб возили по острожкам и зимовьям, и другие припасы. И на соль нас подряжали, и на гоньбу ямщицкую. А свои избы и дворы не сумели обустроить. Обещали прислать из Томска гулящих женок, но до сих пор не прислали – женитца не на ком.
Помолчал немного и продолжал глухо:
– Землицу хорошо раскорчевал, запахал. Однако один урожай жита и снял. В Красный Камень пришел, соболишек по урманам брал кулемой и черканом, по весне на плотбище лодки ладил. Тока погорело плотбище, тебе ли энтова не знать?
Гаврила скривился, залпом выпил остатки вина и жестом подозвал кабатчика: «Налей еще!»
Юрата, осторожно приблизившись, наполнил чарки вином из кувшина. И задержался. Занимательно сказывал Гаврила, заслушаешься!
– А в кыргызах, бают, жизнь ладная! В тайгах там богатства несметны: соболи черней смолы кипучей, с огневым отливом, золота, серебра в горах во множестве. Рыбы в реках, птицы в тайге непуганы, и гибнут они зазря.
– Ну и сам сгинешь, как пить дать сгинешь, – не унимался Петро. – Поймают кыргызы, порвут конями…
– Ты-ы-ы! – Гаврила пристукнул по столешнице кулаком, отчего чарки, подпрыгнув, звякнули друг о друга. – Зазря, што ли, меня Гоняй-полем прозвали? Где хочу гоняю, от байб [66] не лытаю!
– А варганы не боязно копать? – усмехнулся Новгородец. – Старые кости тревожить?
Гаврила пожал плечами:
– Приключаев хватало! Всякие кудесья повидал. И огни по курганам зрел, и голоса чемарны [67] слышал, то нечисть ихняя, айна, голову морочила. И бык синий топтал, и жаба о девяти головах по степи за мной прыгала…
Гаврила склонился ниже, глаза его мрачно блеснули из-под густых бровей, а рот скривился в ухмылке.
– Тут, недалече, гора есть. Хамтыт называется. Сказывали мне, татарва там своего шамана схоронила. На помосте, в керсте берестяной. На гору я не полез, боязно стало. А под горой – печера глыбокая, в ней вроде Ернейка, князь поганский, свою казну спрятал, когда его наши казачки по Чулым-реке гнали. Полез я туда, а там – дыра вниз, што твой колодец. Ох, и грохнулся я по дури-то, всю спину ободрал. Лежу в каменьях и слышу вдруг голоса. Страшные, не человечьи. Боже святый, что тут началось! Набежала вмиг нечиста сила! – Гаврила торопливо хлебнул из чарки. – Остемел я, валяюсь, как колода, очи песком залепило, не разомкну, а зрю, аки наяву! А подле меня – колгота! Бабы – костлявые, плешивые, в шубах – дыра на дыре, уши аки веялки, глаза оловянные, рожи медные, а титьки по земле волочатся, – верещат пронзительно, а после давай вкруг меня бесноваться. Ну, мыслю, лишат тебя живота, Гаврилка, истаят! Отползти бы, за камень схорониться! Но куды там! И тут слышу свист! Инда омертвел от страху! А сверху вдруг звергается на трехмордом василиске ражий детина сростом под самуе камару (свод пещеры). Рожа – чернее сажи, глаза багрецом горят, из пасти кровавые пузыри дует. Борода до пояса, черну-ушшая! А на голове – рога! Неужто сам вельзевел пожаловал? Смекнул я, что энто ихний Эрлик, самый главный кыргызский бес. А с ним ишшо два пса! Тоже черну-ушшые. Ростом с телка, зубы медные, зеленые, не лают – кровушкой харкаются. По-своему Эрлик толмачит им: «Игер-Кизер! Хазар-Пазар! Схватить его!» Меня, значитца! А я со страху-то как чихну! Раз, другой, третий, да руку ко лбу подношу, чтоб крест святой положить. Как завопила нечисть, как закрутилась! И пропала! Я-то очи отверзил, глянь, вроде кулижка в тайге. Место дивье! Глухомань! Валяюсь на травке. Вьюгачка моя под башкой покоится, и пропастиной наносит. Открыл котомку, а вся ества в червях! Смердина! И лопоть в глине, засохла, потрескалась. Но где ж я ту глину нашел, так и не познал.
– А гора та с печерой? – ухмыльнулся Петро. – Куды подевалась?
– А хто енто ведает? – пожал плечами Гаврила. – Сгинула гора.
– Помстилось тебе с устатку или ишшо с чего, – важно заметил Петро. – Такое в здешних местах случается. Не глядь, что крест ношу, но духов поганских, – кивнул он на дверь, – уважаю. Им маненько надо: вином побрызгать или мосол какой положить, а на душе покойно.
– Э-э-э! – махнул рукой Гаврила. – Энтим эрликам отдарков мало. А вот чих им наш не ндравится, и крест православный. Те псы смердящие одноглазые меня вдругорядь гоняли. Блазню дурниной: «Игер- Кизер! Хазар-Пазар!» Они башками мотают, хырчат, а тем паче бегут. Совсем загоняли по ночи! Благо зарица проклюнулась. Сгинули, будто их не бывало! Тады я вьюгачку на плечи и ходом, ходом оттедова.
– Ох, и горазд ты брехать, – захохотал Петро. – Не язык у тебя, Гаврилка, а ботало!
Гаврила обиженно засопел, лицо его налилось кровью. Видно, не миновать драки. Кабатчик благоразумно отступил за свою стойку. Бугровщик резко поднялся из-за стола, навис над Петром. Но тот надавил ему на плечо ладонью:
– Ладно, я не со зла! Тебя, ослопника, от беды хочу отвлечь.
Дверь вновь завизжала, суетливо ввалились в кабак двое. Юрата их тоже хорошо знал. Один – распоп (поп-расстрига), пропойца Фролка, второй – Никишка Черкас, тот еще варнак и насмешник. Они сдернули шапки, наспех перекрестились и – к стойке.
– Человече, – просипел Фролка. В драке с калмаками ему повредили кадык. – По чарочке-гагарочке
