убитая птица нашлет проклятье на того, кто пожадничал.
Теркену едва исполнилось десять лет, когда он первой же стрелой из детского лука убил лебедя- подранка. Лиса порвала птице крыло, и она не могла взлететь. Тщетно лебедь пытался укрыться в камышах, стрела озорника нашла его и там. Затем Теркен втайне от взрослых отправился в юрту бега. К вечеру он вернулся с конем, которым его одарил Сигбей. А наутро отец отходил Теркена камчой поперек спины, чтобы не своевольничал. Позже он рассказывал, что бег потерял дар речи, когда понял, зачем к нему пожаловал младший сын его чазоола. Скрипя зубами, отдал ему одного из лучших коней, чтоб отвести от себя беду.
Чтобы завладеть сердцем и рукой красавицы, Теркен выбрал другой путь. Существовал у его народа еще один обычай, почти забытый, потому что мало кто покушался на жизнь хыс хылых, которые по весне прилетали на степные озера. Охотник, добывший розовую птицу, мог посвататься к любой девушке, а ее родители не имели права ему отказать. Жених наряжал птицу, повязывал ей на шею красный шелковый платок и нес в подарок родителям невесты. Такой дар почитался дороже любого калыма, который жених должен был заплатить семье своей избранницы. К тому же все знали, если девушку не отдать, то птица хыс хылых проклянет весь род, а дочь непременно умрет.
Теркен семь дней и ночей скрадывал хыс хылых, а она словно смеялась над ним: вот только что была перед глазами, хлопала крыльями, а сморгнул – и нет птицы. Глянь, а она уже у противоположного берега важно расхаживает. Измучился Теркен, вымок с головы до ног, в грязи извалялся. Где упал на берегу, там и заснул. Проснулся оттого, что кто-то тихо ему сказал: «Вставай, батыр! Вставай!»
Открыл глаза, а над ним девушка склонилась. В рубахе и шароварах цвета утренней зари. На голове шапка татарская, золотом расшитая, по плечам множество косичек рассыпалось.
– Чего спишь? – сердито спросила она. – Пока ты здесь по кустам бегал, твою невесту ойраты в полон увели. И отца ее увели, и родичей твоих. Девушку уже не спасешь, надругались над нею солоны, косы отрезали и в степи умирать бросили. А Сигбея еще успеешь освободить и великую честь от этого поимеешь.
И подала ему тяжелый меч. Взял его осторожно Теркен, оглядел. Сталь синевой отливает, по ней узоры черненые: семь волчьих голов – священная тамга его улуса. За спиной заржал конь – верный Тюльпер. Только не прежний, с сивым от старости крупом, а тот молодой сильный конь, каким он привел его от Сигбея.
Вскочил в седло Теркен, и понес его Тюльпер на перехват ойратского каравана.
А девушка вслед прокричала:
– Меч вернешь, когда возвратишься, а то много бед на тебя свалится!
Теркен только рукой махнул. Тюльпер не бежал – летел. Рот ветром забивало – слова не вымолвишь! Караван он нагнал очень быстро – на переправе через обмелевшую реку. И что за сила вселилась в тело Теркена? Он в одиночку налетел на отряд калмаков в полсотни человек. Его меч, казалось, жил сам по себе: и удары отражал, и головы с плеч сносил. Калмаки даже опомниться не успели, как полегли все до единого воина.
Удачно получилось: освободил Теркен захваченных сородичей, а сам даже царапины не заработал. Подозвал его к себе Сигбей, руку на голову положил и сказал:
– Плох я совсем. До вечера не доживу! Есть у меня сын, но слаб он и труслив. Быть тебе бегом, Теркен! Ты доказал, что сможешь защитить свой народ! Ты за погубленных людей отомстил калмакам. Ты за мою дочь Алтын Абахай отомстил.
Вернулся Теркен в свой улус уже бегом. И первым делом на озеро отправился. Снова увидел там хыс хылых, но зачем ему теперь розовая птица, если некого сватать? Вот только девушка не объявилась. Уже и вечер наступил. Пора в улус возвращаться, а ноги не идут, словно привязали к ним большие камни. Усталость взяла свое. Заснул Теркен прямо на берегу. А под утро услышал сквозь дрему знакомый голос:
– Я знала, что ты вернешься…
Теплые пальцы коснулись его лица. Он открыл глаза.
– Арачин я, Арачин, – шептала, склонившись над ним, девушка. – Возьми меня в жены… Сейчас возьми…
Теркена не нужно было уговаривать. Очень красивой была Арачин, а какой нежной! Солнце взошло над землей; роса на траве высохла; дождик летний успел пролиться, и радуга в озере воды напилась, когда он наконец оторвался от девушки. В улус они пришли вдвоем.
Теркен ввел в свою юрту Арачин, и с той поры каждая ночь превратилась для него в иссушающий зной и жажду, беспощадный пожар и прохладный ливень. Тело жены пьянило, сводило с ума, ее ласки доводили до исступления. Казалось, все соки земли впитало ее юное тело, и он их пил и не мог напиться. Каждая черточка ее лица, каждый вдох и выдох, шепот, слезы, смех – все было пропитано любовью, как пчелиные соты медом. И горчил этот мед, и сластил, давал силы и отбирал, но каждый раз после ненасытной, сумасшедшей, яростной ночи любви Теркен-бег словно возрождался и становился сильнее и мудрее, так что старики только качали головами удивленно: настолько взвешенны были поступки молодого бека, настолько разумны его слова. Никто никогда не спросил его, из какого рода он взял жену. К Арачин относились почтительно. Даже порой почтительнее, чем к самому бегу. С ним по старой памяти не боялись заговорить, попросить помощи или совета. А вот к Арачин обращались только в том случае, когда нельзя было обойтись без камлания. Старый шаман рода Ухтей безоговорочно уступил ей свое место – он просто умер в одночасье. Правда, успел сломать свой бубен и сказать, что его тёси переходят к Арачин.
Теркен-бег вздохнул и направил Кугурта по откосу к поляне. На ней они с Арачин зачали сына. Здесь она заставила его кататься по росной траве, а затем велела закрыть глаза.
Он долго лежал, не смея пошевелиться, весь обратившись в слух. Ему казалось, что он слышит шуршание крыльев, слабый ветерок наносил пряные, неведомые раньше запахи… Он задыхался, изнывал, терял терпение, когда Арачин, наконец, приникла к нему.
Теркен слышал, как стучало ее сердце, чувствовал, как легли в его ладони тяжелые прохладные груди. Он прекрасно помнил, как закричала она высоким гортанным голосом и как выгнулась под ним, словно стремилась вырваться, взлететь. Но не вырвалась, не взлетела, а притихла в руках мужа и даже заснула…
Теркен окинул взглядом дальние горы, поросшие тайгой. За ними прятался русский острог. Он горестно усмехнулся, вспомнив, как расспрашивал Эпчея:
– Правда ли, что орысы, как те волки: где кыргызов или их кыштымов сыщут, там же убьют, юрты сожгут, скот съедят, а жен и детей пленят?
Эпчей сильно смеялся, а потом ответил, насупив брови:
– Кто русским несет ясак сполна, идет с миром, – тот живет; кто с лукавством и войной – тому смерть!
Нет, как ни крути, а в острог ехать нужно. Орысы скоро до его земель доберутся, а Теркен не хотел, чтобы они пришли врагами.
– Теркен, эй! Теркен! – услышал он голос Чайсо.
Бег оглянулся. Брат поднимался по склону на чалом жеребце Хурхэне. За последнее время он растолстел и уже не мог самостоятельно садиться и сходить с коня. Но и пешком передвигаться ему было нелегко из-за разболевшейся раны. Сейчас Хурхэна вел под уздцы крепкий скуластый парень с прокопченным на солнце лицом. Киркей – сын табунщика. Это о нем, кажется, шептала Ончас, когда жаловалась на племянницу, де крутится он возле Айдыны. Как бы чего не вышло!
Теркен смерил парня взглядом. Ишь, малый, губа у тебя не дура! Бег знал, каково это – пробиться из низкого сословия в высшее, но отдавать дочь замуж за табунщика не собирался. Правда, Дангур-тайша, вознамерившийся взять Айдыну шестой женой, очень кстати отдал душу богам. Сердцем Теркен был против этого сватовства. Знал, что из Айдыны покорной жены не получится. Но разум твердил, что породниться с калмацким тайшой намного важнее отцовских чувств. К счастью, все закончилось благополучно. И для дочери в том числе. Теркен-бег снова прошелся по парню взглядом и отметил, что тот глаз не отвел, встретил его взгляд спокойно. Правда, зло прищурился, а костяшки пальцев, сжимавших повод, побелели.
«Надо к тебе присмотреться, ох, надо! – подумал бег. – Как бы и впрямь дурное дело не учудил!» Но
