Гусь, вытянув шею, взмахивал большими крыльями, они даже услышали их свист. В отличие от остальных он был белый. Скоро он слился с серым небом, пропал за остроконечными вершинами высоких сосен.
— Белая ворона в стае, — задумчиво произнес Павел Дмитриевич.
— Это же гусь, папа, — возразила Лариса.
— Гусь, гусь, — улыбнулся он.
— А что такое любовь? — глядя на речку, негромко заговорила Лариса.
Он, казалось, не слышал ее.
— Когда тут установили светофоры? — кивнул он на заморгавший красным глазом невысокий бетонный столб.
— Светофоры? — удивилась дочь.
Вот они, молодые! Даже не заметили, как исчезли с откосов более полувека простоявшие семафоры, а вместо них появились светофоры. Наверное, не знают, что раньше бегали по путям пассажирские паровозы с красными колесами, а теперь мимо Андреевки с грохотом проносятся тепловозы.
— Пойдем домой, — сказал Павел Дмитриевич. — Луны не видно, звезд тоже, наши гуси улетели.
— Папа, а почему ты к бабушке Александре не заходишь? — спросила дочь.
— Как она? Все ворожит?
— Мне бородавку вывела, — сказала Лариса, показывая ему ладошку. — Она вот тут торчала. Обвязала ниткой, пошептала, нитку закопала под крыльцом, а на другой день противная бородавка почернела и отвалилась.
— Кудесница! — рассмеялся Павел Дмитриевич. — Вот что, давай-ка прямо сейчас и зайдем к ней. Напоит нас чаем?
— Она как-то на тебя гадала, сказала, что у тебя будут большие перемены, длинная дорога, на сердце — печаль, разные хлопоты… — Она наморщила высокий чистый лобик: — Что же еще она нагадала? Да, ждет тебя нечаянная радость!
— Добрая у меня мать… — усмехнулся Павел Дмитриевич. — Все верно, кроме последнего: что-то радости меня стороной обходят.
— И еще она сказала, что ты плохой сын, весь в своего отца — гордый и непутевый.
— Как-то неудобно без подарка-то? — заметил он.
— Купи конфет, — посоветовала дочь. — Бабка Александра любит сладкое.
— А что ты любишь?
— Я люблю людей, — серьезно ответила Лариса. — Мне хочется, чтобы им было хорошо… Наверное, мне лучше стать врачом. Почему так много несчастных на свете? — заглянула она в глаза отцу. И взгляд у нее был грустным.
— На этот вопрос не смогли ответить даже великие философы, — улыбнулся Павел Дмитриевич. Дочь все больше удивляла его.
— Раз человек родился, он должен быть счастлив. Ведь жить на свете так прекрасно!
— Одного счастливого человека я уже вижу, — сказал он. — Разве ты не счастлива?
— Я не знаю, — помолчав, ответила она.
Он лежал на жесткой койке и вспоминал разговор с матерью. Странный получился этот разговор. Мать ничуть не удивилась, когда они с Ларисой пришли, что-то хмыкнула себе под нос и даже с табуретки не поднялась. На столе пофыркивал небольшой белый самовар, в вазочке на длинной ножке — конфеты- подушечки, в деревянной чашке — сушки. Постарела мать, вроде бы и ростом меньше стала, седые космы выбивались из-под черного платка, провалившиеся глаза глядели строго, испытующе, во рту осталось не так уж много зубов. На ней была старая вязаная коричневая кофта с дыркой на плече.
— Карты не врут, — сказала она. — С утра ждала тебя, редкий гостенек.
— И меня ждала, бабушка? — хихикнула Лариса.
— Помолчи, стрекоза, — сурово посмотрела на нее старуха. — В каждую дырку свой острый нос сует.
— Что ты, бабушка? — рассмеялась девушка. — У меня курносый нос, даже не нос, а носик.
— Садитесь чай пить, — пригласила старуха. — Ты, кажись, Павел, любишь земляничное варенье? Лариска, принеси из кладовки банку, она в углу на полке у самого окна.
— Как живешь-то, мать? — присаживаясь к столу, спросил Павел Дмитриевич.
— Живешь — не оглянешься, помрешь — не спохватишься, — раздвинула в усмешке блеклые с синевой губы мать.
Павел Дмитриевич заметил, что над печкой торчат серые пучки высушенных трав, в углу, над потемневшим, с трухлявыми ножками буфетом, большая икона божьей матери с младенцем в серебряном окладе и с горящей лампадкой. В железной рамке, где под стеклом множество фотографий, не заметил снимков Игоря и Григория Борисовича Шмелева. Свою фотографию обнаружил в самом углу: ему лет шесть, стоит у калитки и в носу ковыряет. Это Федор Федорович Казаков его в такой позе заснял. Он первым увлекся фотографией в поселке, снимал всех подряд. Пожалуй, именно тогда, когда Вадим и Павел стояли рядком в темной кладовке и смотрели, как при красном свете в ванночке проявляются туманные очертания людей, Павел и решил тоже заняться фотографией…
Глаза матери немного оживились, когда он выставил на стол бутылку кагора.
— Церковное вино, — уважительно заметила она, но пить не стала. Бутылку потом спрятала в буфет. Некогда статная, прямая, теперь она ссутулилась, одно плечо было чуть выше другого. Вроде и нос удлинился. Чего доброго, в глубокой старости совсем превратится в бабу-ягу.
Лариса выпила две кружки чая с душистым вареньем и заторопилась домой.
— Завтра чуть свет поедем в колхоз убирать с полей солому, — сказала она. Подошла к отцу, поцеловала его. — Я тебе напишу… только я адреса не знаю.
— Как устроюсь, я тебе сообщу, — сказал Павел Дмитриевич. — А летом ко мне, слышишь?
— До лета еще дожить надо, — явно копируя бабушку, с серьезной миной произнесла дочь и, звонко рассмеявшись, выскочила за дверь.
— Веселая, добрая, а постоянства в душе нету, — изрекла мать. — И твоя Лидушка такая же. Был ты — любила тебя, а теперя души не чает в Ванятке Широкове. Таким-то, сынок, легче всего и живется на белом свете. Мужик да собака всегда на дворе, а баба да кошка завсегда в избе…
— Я на Лиду не в обиде, — сказал сын. — Что нам было отпущено, прожили с ней хорошо.
— Веришь в судьбу? — хитро взглянула на него мать.
— Так, к слову пришлось, — сказал он.
— Взял бы и снова женился? — усмешливо взглянула на него мать. — Красивый, вон и седина тебе к лицу… Неужто от таких-то нынешние бабы нос воротят?
Он улыбнулся про себя, вспомнив, что то же самое говорила ему и дочь.
— Говорят, ты будущее предсказываешь, — усмехнулся Павел Дмитриевич. — Вот и погадай: женюсь я снова или так свой век бобылем проживу?
— А мне неча и гадать, — скорбно поджав губы, заявила мать. — Я и так знаю — быть тебе бобылем. Не веришь ты бабам и рад бы снова жениться, да не переступить тебе через себя: обжегшись на молоке, теперь будешь дуть на воду.
— А что еще ждет меня впереди?
Павел Дмитриевич понимал, что все это чепуха, но какое-то затаенное любопытство заставляло его задавать матери эти вопросы. Случается, и гадалки правильно предсказывают судьбу. Вернее, не предсказывают, а угадывают. Сколько уже сотен лет существуют хироманты, астрологи, графологи.
— Другим я могу это открыть, а тебе — нет, — сказала мать. — Ты же мой сын. А на своих загадывать трудно… Я слышала, врачи не делают операции близким. Да и зачем это тебе? Ты же образованный, все одно мне не поверишь.
— Ведь узнала же ты, что я сюда приеду?
— Все у тебя, Павел, будет хорошо, а быть одиноким, видно, на роду написано. Возьми своего батьку: и женат, а один как перст, да и я вот доживаю свой век одна… — Она зорко взглянула на него: — А
