своей жизни, что падающий с неба снег поет. Чуть слышная шелестящая мелодия властвовала над притихшей Андреевкой. Она то удалялась, будто уходя в небо, то снова нарастала, вызывая в душе тихую, щемящую радость. Лариса не замечала, что хлопья облепили ее шапку, налипли на брови, ресницы, таяли на щеках. Она вслушивалась в эту небесную симфонию, старалась вобрать ее в себя, запомнить. «Поющий снег! — восторженно думала она. — Интересно, Андрей слышит?»
Она вдруг без всякой причины засмеялась, снежная музыка сразу оборвалась, оставив после себя протяжный угасающий звон лопнувшей струны. Девочка вздохнула и, осторожно ступая по снежной целине, пошла к своему дому.
Андрей поначалу не заметил, как начался сильный снегопад. Лыжня петляла по густому бору, и белые хлопья не вдруг пробились сквозь колючие ветви елей и сосен. Он был один в бору. Для него, горожанина, это чувство оторванности от мира людей было удивительным, незнакомым. В городе всегда и везде люди, даже ночью в своей комнате ощущаешь дыхание огромного города. А здесь только ты, лес и серое небо над вершинами деревьев. Теперь Андрею стало понятно стремление отца уехать из города сюда, в глушь. Он не раз говорил, что в Андреевке ему лучше работается… Да это Андрей и на себе ощутил: вчера после ужина вдруг достал из ящика старого комода школьную тетрадь в клеточку, сел за письменный стол и до глубокой ночи писал… Что это? Рассказ или просто размышления о поездке в деревни за иконами? Писалось легко и быстро, а когда оторвался, исписав полтетрадки, ощутил в себе небывалый подъем, а может быть, и самое настоящее счастье. Тетрадка лежит на столе… Утром он не стал перечитывать написанное, почему-то не мог заставить себя. В Ленинграде у него десятка три перепечатанных на машинке стихотворений. Три десятка из сотни! Печатал сам на отцовской пишущей машинке. Сначала делал массу ошибок, а потом наловчился. Отпечатанные стихотворения показались ему чужими… Наверное, оно так и есть. Все стихи были навеяны поэзией Есенина, Блока. Стихи возникали в голове легко, однако, записав их, Андрей почему-то не испытывал горделивого восторга. Редко кому их потом читал, разве только Пете Викторову. И то потому, что другу нравилось все, что сочинял Андрей. Отцу он почему-то постеснялся показать. Матери не показал потому, что она, как и Петя, относилась восторженно к словотворчеству сына. А ему хотелось не похвал, а серьезного критического разбора. Тогда он взял и под псевдонимом послал в молодежный журнал, но ответа еще не получил. Он дал адрес до востребования.
То прекрасное ощущение своей причастности к творчеству, которое он, Андрей, испытал вчера ночью, строча рассказ, было для него совершенно новым. Очевидно, потому он и не стал перечитывать написанное, чтобы не убить ту необычайную приподнятость, которую носил в себе до сих пор.
На запорошенную лыжню упала желтая еловая шишка. И только тут Андрей заметил, что она на глазах исчезла под мягкими хлопьями крупного пушистого снега. Машинально взглянув вверх, он увидел дымчатую, с желтоватым хвостом белку. Изогнувшись знаком вопроса и прицепившись к ветке, зверек с любопытством смотрел на него, а мимо летели и летели крупные снежинки. Они почему-то не приставали к лоснящейся шерсти животного. Одна снежинка коснулась ресниц, другая мазнула по скуле, третья увлажнила глаз. Белка коротко стрекотнула, без всякого напряжения перепрыгнула через верхнюю ветку, затем дымчатым клубком мелькнула меж деревьев и провалилась в сгущавшемся лесном сумраке. Лыжня едва была заметна, снег валил все гуще, вершины деревьев скрылись в клубящейся круговерти. Втыкая палки в белый наст, Андрей не спеша двинулся к поселку. Перед глазами все еще стояла маленькая любопытная мордочка с блестящими черными глазами. Лыжи издавали какой-то шипящий звук, дышалось легко и свободно, даже больное горло больше не беспокоило.
Мальчишка шел на лыжах и улыбался, он тогда еще не понимал, что с ним происходит, но ощущение внутренней свободы, какой-то взаимосвязанности с окружающим миром переполняло его, хотелось петь, кричать от радости. Казалось, пожелай он сейчас — и сможет оторваться от лыжни и полететь…
А снег падал и падал с низкого серого неба. На открытых участках лыжня уже не просматривалась, когда он вглядывался вдаль, отыскивая ее продолжение, то сосны и ели вдруг начинали медленно кружиться, будто в вальсе. Маленькие елки, спрятавшиеся в пышные голубые сугробы, шевелились, пытались дотронуться колючими ветвями до Андрея.
Когда он увидел, что летящий снег окончательно засыпал лыжню и перед ним ровная белая целина, то не испытал и малейшей тревоги: был уверен, что поселок вот-вот покажется. Он продолжал, мерно взмахивая палками, идти вперед. Смазанные смолкой лыжи легко скользили по рыхлому снегу, толстые деревья то расступались перед ним, то сближались, оставляя узкий проход. И, лишь упершись в лесной завал, Андрей понял, что заблудился. Кругом лес и кружащийся снег. В какой стороне Андреевка, он не знал. Потоптавшись на месте, он обошел преградившие ему дорогу поваленные деревья и заскользил дальше. Который сейчас час, он тоже не знал, часы оставил дома на комоде. Сумрак спустился на лес вместе со снегопадом. Он подумал, что смешно будет, если ночь застанет его в лесу. Но ведь в лесах водятся волки. Где-то он читал, что заблудившиеся, спасаясь от них, забираются на деревья… И тут он услышал характерный шум проходящего где-то вдали поезда. Прислушался и точно определил направление: поезд прогудел справа, значит, в той стороне и станция. И вообще, если все время идти прямо, то рано или поздно куда-нибудь придешь. Главное — не петлять и не менять направление. Андрей с удовлетворением отметил про себя, что вот он — городской житель, а начинает правильно ориентироваться в глухом лесу. Значит, в любом человеке где-то глубоко дремлют забытые инстинкты далеких предков.
Пот стекал по лбу, на губах он чувствовал его солоноватый вкус, ноги налились усталостью и уже с трудом передвигали отяжелевшие лыжи. Даже легкие алюминиевые палки, оказалось, имеют вес, иногда они никак не хотели вылезать из снега. Так радовавшая его прежде тишина теперь угнетала — хоть бы какая-нибудь птица крикнула или зверек пискнул. А снег все падает… Барон Мюнхгаузен в такой снегопад привязал уставшего коня к колышку и заснул в сугробе, а когда проснулся, то увидел своего скакуна на крыше колокольни. Оказывается, до оттепели он привязал его к куполу…
Идти дальше было бессмысленно, да и сумерки сгущались — уже с трудом можно различить впереди стволы, лишь белые хлопья усыпляюще кружатся перед глазами. Андрей прислонился спиной к шершавому стволу сосны, воткнул палки в снег и задумался. Где поселок, он не имеет представления, хотя шел точно в ту сторону, где прогрохотал поезд. Скоро наступит ночь, и идти наугад не имеет никакого смысла. Сейчас ему тепло, тянет в сон, но если он не будет двигаться, то скоро замерзнет. Не исключено, что ночью ударит мороз. Он читал о том, как попавшие в его положение люди, сморенные усталостью, ложились в снег и больше никогда не вставали. Значит, хочешь не хочешь, а надо идти куда глаза глядят. И еще подумал: отчего он не испытывает страха? Беспокойство, тревога — да, но только не страх… Ну что ж, это тоже, пожалуй, утешение!
Отдохнув, Андрей снова двинулся вперед. Лыжи визжали на весь лес, значит, уже подмораживает, да и снег вроде бы не такой густой, как раньше. И что это впереди? Будто избушка на курьих ножках, и из окна выглядывает… золотоволосая девушка в купальнике. Тоненькая стройная прыгунья с трамплина в воду… Выбившись из сил, он прислонился к дереву, потом сполз на снег. Ноги будто стали чугунными и не держали. Задрав голову, не увидел меж вершин ни одной звезды. Лес стал чужим, неприветливым. Впереди мелькнуло что-то зеленоватое. Какие же ночью глаза у волков? У собак — розоватые, у кошек — зеленые, а вот какие у лесных зверей? Он даже прикрыл глаза, чтобы представить себе хищного волка в лесу… Прикрыл, казалось, на секунду и с трудом разлепил: страшно захотелось спать. Подремать всего бы каких- нибудь пять-десять минут…
Схватив в обе пригоршни снег, растер щеки, лоб, затем медленно поднялся на ноги. И снова, уже ближе, вспыхнул зеленый огонек. Зажегся и погас. Сон как рукой сняло. Наверное, чтобы себя подбодрить, он сначала негромко крикнул: «Эй, кто там?!» Потом закричал громче: «Ау-у!»
— …ей! — донеслось в ответ.
«Эхо? — вяло подумал он. — Тогда почему «ей», а не «ау-у»?»
— Андрей! — совершенно явственно услышал он. Мелькающий меж стволов огонек приближался. Он был не зеленым, а красноватым. Да и голос Андрей узнал — это кричала Лариса.
Лариса была не одна, а с каким-то рослым парнем в солдатской шапке, сбитой на затылок. Во рту у него попыхивала папироса — это ее огонек разглядел Андрей.
— Я так и знала, что ты заблудишься в такой жуткий снегопад, — затараторила Лариса. — Разве можно одному уходить в лес на ночь глядя? Это тебе не по Невскому проспекту с Петей гулять.
— С Петей? — улыбнулся Андрей. Чего это она приплела его дружка?
