наставить мужу рога. Сказав молодой женщине, чтобы подождала его в конторе, Иван Сергеевич поспешно сходил в магазин, взял две бутылки портвейна, кулек конфет и вернулся к себе. По пути заглянул во все комнаты — ни души! Маша уже убрала его кабинет и теперь, намотав на швабру мокрую тряпку, водила ею по крашеному деревянному полу в коридоре.
— Нынче ведь праздник, — сказал Грибов, похлопав себя по карманам. — Отметим, Мария?
— День пограничника, что ли? — глянула она в его сторону голубоватыми, навыкате глазами.
Руки и ноги у нее толстые, живот и большая грудь оттопыривают короткий сатиновый халат. Лет тридцать ей, а может, и того нет.
Грибов насчет праздника сказал наугад: летом праздников много, почти каждую неделю в календаре красный листок. День пограничника ему совсем не хотелось праздновать…
— «Крепка броня-я, и танки-и наши быстры-ы…» — ни к селу ни к городу фальшиво пропел он.
Скрывая отвращение, пил из стакана портвейн, Марии старался побольше подливать. Охмелев, она со знанием дела взялась поносить своего мужа-пьяницу, обмолвилась, что он ни на что уже не способен — водочка-то дает себя знать! — выпуклые глаза ее оживились, толстое некрасивое лицо лоснилось. Он поцеловал ее в мокрые мягкие губы, она не оттолкнула, только потрепала за бороду и, смеясь, заметила:
— Ты гляди, я щекотки боюсь…
А потом, приводя себя в порядок у застекленного шкафа — он ей служил вместо зеркала, улыбаясь, сказала:
— Значит, отметили День пограничника… А ты, Ваня, ничего еще, лихой кавалерист!..
И ему приятна была эта грубоватая бабья похвала. С того раза они в месяц раз или два «отмечали» после работы в его кабинете свой праздник. Иван Сергеевич поставил бутылку завхозу, и тот вместо узкого потертого диванчика установил в кабинете вполне приличный диван, обитый кожзаменителем. В нижнее отделение книжного шкафа он спрятал шерстяное одеяло и пару простыней.
— Хозяйственный ты мужик, Ваня! — заметила Маша.
И без всякого стеснения попросила в долг двадцать пять рублей: мол, надо сыну купить школьную форму. Деньги он дал, а на душе остался неприятный осадок: выходит, все-таки вышел он в тираж, если даже за любовь некрасивой женщины приходится расплачиваться наличными.
Иван Сергеевич сидел в сквере напротив горвоенкомата и размышлял, идти ему туда или нет. В кармане у него лежала повестка. Зачем вызывают в военкомат? Он уже давно снят с учета. Странное приглашение… Будь бы что неладное с документами, скорее бы вызвали в милицию Впрочем, за документы он не беспокоился: пока был в оккупированной Твери, запасся на все случаи жизни наинадежнейшими бумагами. Лично беседовал с пленными красноармейцами, дотошно выспрашивал про их прошлую жизнь, записывал фамилии родственников, знакомых. Не надеясь на память, зашифровал свои «легенды» на отдельных листках.
На огромной липе с треснутым стволом попискивали птицы — похоже, что синицы. Что им делать жарким летом в городе? Обычно синицы прилетали к нему на балкон зимой. Мимо грохотали грузовики, попахивало заводской гарью. Это с Череповецкого металлургического. Новый завод, а территорию захватил, что тебе сам город! Туда идут груженые товарные составы, спешат грузовики с прицепами. Все-таки коммунисты быстро строят, тут уж ничего не скажешь!
На скамейку напротив присела молодая женщина, коляску с малышом поставила рядом и, даже не взглянув на него, уткнулась в толстую книжку. Много читают советские люди: в автобусах, когда едут на работу, в поездах, электричках и даже в очередях… И откуда у них такая тяга к книге? Помнится, до революции, да, пожалуй, и до самой войны, не было такого. Повальная грамотность? Или пробудилось у рядового гражданина любопытство к окружающему миру? Радио и телевидение талдычат о всеобщем среднем образовании. В институты конкурсы, молодые люди днем вкалывают, а вечерами идут в школы рабочей молодежи, техникумы, институты. Как с ума все посходили!
Ребенок завозился, запищал, мать, не отрываясь от книги, стала качать рессорную коляску. Два голубя толклись у самых ног женщины. Сизарь, распушив перья на шее и бубня, круто наскакивал на подружку. Вот еще новое: нашествие голубей в города. Пабло Пикассо нарисовал аляповатого голубя мира, и люди полюбили эту птицу. А что в ней красивого? Глупая, грязная, вся в паразитах, теперь путается под ногами. А мира на земле не было и не будет. Так уж устроен человек, что без драки жить не может. Пишут, что вторая мировая война унесла пятьдесят миллионов человеческих жизней, а сколько унесет третья? Не будь этой чертовой атомной бомбы, уже давно гремели бы на полях сражений орудия, ползали танки, солдаты ходили бы в атаку. Да и народам дали большую волю, посмотришь телевизор — везде проходят демонстрации в защиту мира. У Гитлера были митинги в защиту войны, смешно представить себе в те годы на берлинских улицах демонстрацию сторонников мира! А сейчас в Западной Германии тысячные толпы ходят по улицам и площадям с лозунгами и транспарантами: «Долой войну! Да здравствует мир во всем мире!»
Младенец с хныканья перешел на крик, Иван Сергеевич поднялся — он не терпел детского плача — и неторопливой походкой старого человека пошел к парадной военкомата.
Молодой капитан с чисто выбритым лицом полистал документы, мельком взглянул на Грибова, улыбнулся и предложил:
— Пройдемте к военкому.
Крупный, с залысинами полковник поднялся из-за стола, подошел к Грибову и, вручив красную коробочку с книжечкой, крепко пожал руку:
— Поздравляю вас, дорогой Иван Сергеевич, с заслуженной наградой… После госпиталя в сорок четвертом году вы не вернулись в строй? А вас командование представило к награде. Долго искали вас и вот наконец нашли. Вручаю вам от имени Президиума Верховного Совета СССР орден Отечественной войны третьей степени.
Ошарашенный Грибов закивал, заулыбался в бороду, невнятно поблагодарил.
— Никто не забыт, и ничто не забыто, — проговорил улыбчивый капитан. — Награда нашла героя.
Выйдя из здания, Иван Сергеевич зажмурился от яркого солнца. В казенных комнатах военкомата было сумрачно и прохладно. Молодая мамаша, выставив белые колени из-под короткой юбки, увлеченно читала, малыш умолк, видно, заснул, а голуби, бубня и кивая головами, ходили по кругу друг за дружкой.
«Приколю к пиджаку и завтра заявлюсь на работу с орденом, — подумал Грибов. — Что же ты мне, дорогой покойничек, ничего тогда про орден-то не рассказал? Наверное, и сам не знал… Воевал ты, видно, геройски, а вот в петле умер, как разбойник какой-нибудь!»
Не так бы хотелось доживать чужой или свой век Ростиславу Евгеньевичу Карнакову. Может, попросить, чтобы переправили на Запад? Не стоит… Видно, возраст сказывается, страшно испытывать свою судьбу… Да и кому он, старик, там нужен? По-немецки разучился говорить… Бруно и Гельмут — отрезанные ломти. Да и они сами теперь на разных берегах. Каменная стена их разделяет… Неужели все для него кончилось? И нет впереди никакого просвета? Уж тогда лучше всего вернуться примаком к Александре Волоковой…
Он отмахнулся от глупых, несерьезных мыслей и, расправив плечи, зашагал твердой походкой бывшего фронтовика к своему дому. Не хотелось ему чувствовать себя стариком, слава богу, здоровьишко еще есть, может, и впрямь два века проживет — чужой и свой?..
Глава десятая
1
