обшивки. Когда скрежет и треск прекратились, под аккомпанемент собственных криков и стонов мы начали выползать из покореженного фюзеляжа. Из тридцати человек пятеро навсегда вышли из строя. Их раны оказались слишком глубоки.
Жив капитан. И всем, кто еще может держаться на ногах, приказано строиться, плечо к плечу, поскольку ничего не видно на расстоянии двух метров. Не потеряться помогают маячки, прикрепленные к рукавам каждого из нас. Большое розовое пятно на дисплее — это вертолет, вернее, то, что от него осталось. «База». Все остальные пятна, оранжевые и помельче — это мы и наши погибшие товарищи, а также темно-алые пятна от цилиндров, несущих в себе губительную опасность.
Мы в лесу. И в густом непроглядном тумане. Без всякой надежды на помощь со стороны, только никто не решается высказать эту мысль вслух.
Капитан приказывает активировать цилиндры. Мы обязаны выполнить эту задачу, даже ценой собственных жизней — такова наша задача. И после того, как таймер приведен в действие, капитан дает команду уходить.
Но куда идти? Здесь не работает навигация, невозможна дальняя связь. Все, что у нас есть, — компасы, еще сохраняющие послушность в этой аномальной зоне. По компасу с равным успехом можно выйти к старой дороге, но так же и угодить в непроходимое болото. Впрочем, иных вариантов нет, и нам приходится идти на северо-запад. Можно, конечно, остаться, залечь в кусты и ждать, когда тебя накроет ядерным взрывом. Но всем нам хочется жить и каждый верит, что произойдет чудо и мы сумеем выбраться отсюда раньше, чем закончатся злополучные двадцать четыре часа. Час, проведенный в полете над Полосой, можно не считать. Наша точка отсчета — время падения. И если мы совершим невозможное, то через двадцать часов безостановочного хода сможем вырваться из Полосы.
Мы еще верим в свое будущее. Подбадриваем друг друга анекдотами и тупыми шутками. Кто-то даже заводит песню, но его не поддерживают…
Идти становится все тяжелее. Куда-то девались силы. Кажется, что их всасывает в себя туман. Время тянется медленно. На часах — 21:44. Должна наступить ночь, но ее нет. Сверху льется молочный свет, как будто солнце навеки замерло где-то над туманом. Но ясно, что такого не может быть. Вероятно, светится сам туман.
С какого-то момента вдруг очень захотелось спать. И, кажется, этого только и добивается Полоса. Будто туман живой, и вдобавок кто-то прячется в нем, и наблюдает за нами. Ждет, когда мы напрочь лишимся сил и упадем. Чем дальше, тем это ощущение становится сильнее и не отпускает. «Тебе не кажется, что там кто-то есть?» — обращаюсь я к идущему рядом солдату, и по его округлившимся глазам понимаю, что не один думаю о том же.
«Говорят, здесь должны быть мутанты», — говорит он вдруг и уверяет, что в Полосе водятся медведи-людоеды, выросшие до огромных размеров. Кто-то не к месту вспоминает про собак, исчезнувших из поселений и («знающие люди говорят!») переселившихся в эти места, чтобы убивать случайных путников. Неспроста, мол, отсюда многие не возвращаются. Третий начинает рассказывать про албаст — тех тварей, о которых треплются, что они похищают детей и тащат их в Полосу.
И начинается… Каждый словно желает родить образ пострашнее, чем предыдущий рассказчик. Капитан пытается их заткнуть, но его никто не слушает. Всеми овладевает какое-то безумие.
Чувство близкого конца охватывает меня. Я вспоминаю, как однажды испытал схожие эмоции, это произошло в тот злополучный день, когда мы с Тихоном Злотниковым и несколькими товарищами оказались заживо погребенными под завалами шахты. Наши товарищи верили, что нас спасут. Мы с Тихоном не сомневались, что умрем. Кто-то может сказать, что мы лишили себя надежды. Но это не так.
Нет ничего на Земле и во Вселенной, что не имеет смысла, а значит, и смерть его имеет. Она имеет смысл для меня, для тебя, для любого из нас, кто должен уйти из этого мира. И нет пустоты после нее, а есть что-то другое, чего мы не можем знать в силу своей ограниченности. Так мы утешали себя, когда дышали скупым шахтным воздухом, считая, как нам с Тихоном казалось, последние минуты жизни и целиком доверив себя в руки провидения. И, в отличие от наших товарищей, вскоре впавших в отчаяние, мы совершили обратный переход — отготовности к смерти к желанию жить. Но сначала — пересмотрев свою прошлую жизнь. Отделив зерна от плевел, заочно простив тех, кому сделал больно, и прося прощения у тех, перед кем этого уже невозможно сделать.
Вероятно, это помогло нам задержаться в этом грешном мире, а значит, продолжать двигаться к какой-то цели, продолжать накапливать что-то в своей душе, чтобы принять неизбежный, но, наверное, другой и, надеюсь, лучший конец, нежели смерть в душной ловушке.
Спасло нас то, что за эти, казавшиеся бесконечными, дни пребывания под землей мы поняли, ради чего нам дана жизнь: чтобы двигаться вперед и вверх, если отталкиваться от того, что назад и вниз — это уготованная дорога в ад. Однажды приходит смерть, которая подводит черту твоим деяниям, и настает момент, когда ничего более нельзя изменить в себе и вокруг себя. Эта невозможность и есть то, чего мы на самом деле должны бояться!
Когда уже ничего нельзя поделать и ничего не исправить — вот что должно быть по- настоящему страшно.
А для того, кто всю жизнь сопротивлялся злу, живущему в нем и в окружающем мире, кто делал все, чтобы двигаться вверх, — тому нечего бояться неизбежного. Пусть он полз медленно, со скоростью черепахи, но все-таки полз, быть может, даже и падал, но вставал, отряхивался и снова карабкался, стараясь подняться как можно выше, — и ему нечего бояться. Потому что любой труд, даже самый малый, должен быть вознагражден.
Так если я перебоялся тогда и обрел веру, почему же должен бояться сейчас и поддаваться приступу малодушия?
Постепенно мне удается победить страх. Да, мне по-прежнему, кажется, что кто-то или что-то прячется в тумане. Но теперь я хочу видеть, что там. Знать, что меня ждет! Встретить опасность лицом к лицу. Возможно, я должен понести ответ за свое отступничество. Ведь если мне подарили жизнь тогда, в шахте, правильно ли я распорядился ею? Кто подарил — тот и должен спросить…
* * * Не знаю, что заставило меня скользнуть в сторону и отдалиться от группы.
Рядовой окликнул меня, а позже, я слышал, поднял тревогу. И не думая откликаться, я продолжаю уверенно шагать вперед, обходя медленно выплывающие из тумана стволы неохватных лиственниц. Бросаю взгляд на дисплей и замечаю, как беспокойно двигаются пятнышки на нем. Несколько наших отправились за мной следом. Мне захотелось бежать, чтобы они не настигли меня…
Я не просто хочу жить, я хочу знать, что здесь происходит! И я только сейчас понял, что это возможно. Полоса — это особенное место, если она вновь заставила меня задуматься о смерти и о жизни.
И вдруг ко мне мне пришло откровение.
Выжить в Полосе, узнать ее, принять и понять ее, в конечном итоге — вот моя цель. И если я хочу это сделать, я должен предотвратить взрыв!
Мы сделали ошибку. Только она не в том, что мы собрались взорвать Полосу. А в том, что надеемся таким глупым способом уничтожить ее.
Дураки! А если это повлечет за собой последствия, которых мы даже представить не можем? Конечно, это не мое решение и, как солдат, я обязан подчиниться ему. Но почему — обязан? Кто сказал, что человек, отдавший этот приказ, не может ошибаться? И я склонен считать, что, находясь здесь, я свободен от обязательств, которые брал на себя ТАМ.
Я вдруг представил себе взрыв, который сметет здесь все: деревья, траву, даже землю сроет, будто ковшом. И нас, как пылинки, разметет повсюду, ни следа не оставит. Но Полоса останется. И туман будет все так же висеть в воздухе. И никто не переубедит меня в обратном.
Так зачем же эта затея? Чтобы оправдать себя — мол, мы хоть пытались?
