Стихотворения

  Тихий домик стерегу
Посреди настурций да петуний.

В этот день спустился ранним-рано
К заводям зеленым океана, —
  Вдруг соленая гроза
  Ослепила мне глаза —
Выплеснула зев Левиафана.

Громы, брызги, облака несутся…
Тише! тише! Господи Исусе!
  Коням — бег, героям — медь.
  Я — садовник: мне бы петь!
Отпусти! Зовущие спасутся.

Хвост. Удар. Еще! Не переспорим!
О, чудовище! нажрися горем!
  Выше! Выше! Умер? Нет?..
  Что за теплый, тихий свет?
Прямо к солнцу выблеван я морем.

Май 1922

Первый Адам*

Йони-голубки, Ионины недра,
О, Иоанн Иорданских струй!
Мирты Киприды, Кибелины кедры,
Млечная мать, Маргарита морей!

Вышел вратами, немотствуя Воле,
Влажную вывел волной колыбель.
Берег и ветер мне! Что еще боле?
Сердцу срединному солнечный хмель.

Произрастание — верхнему севу!
Воспоминание — нижним водам!
Дымы колдуют Дельфийскую деву,
Ствол богоносный — первый Адам!

Май 1922

«Весенней сыростью страстно́й седмицы…»*

Весенней сыростью страстно́й седмицы
Пропитан Петербургский бурый пар.
Псковско́е озеро спросонок снится,
Где тупо тлеет торфяной пожар.

Колоколов переплывали слитки
В предпраздничной и гулкой пустоте.
Петух у покривившейся калитки
Перекликался, как при Калите.

Пестро и ветренно трепался полог,
Пока я спал. Мироний мирно плыл.
Напоминание! твой путь недолог,
Рожденный вновь, на мир глаза открыл.

Подводных труб протягновенно пенье.
Безлюдная, дремучая страна!
Как сладостно знакомое веленье,
Но все дрожит душа, удивлена.

1922

Конец второго тома*

Я шел дорожкой Павловского парка,
Читая про какую-то Элизу
Восьмнадцатого века ерунду.
И было это будто до войны,
В начале июня, жарко и безлюдно.
«Элизиум, Элиза, Елисей», —
Подумал я, и вдруг мне показалось,