- Пастух я, овец господаря своего разыскиваю, - пробормотал Векша первое, что пришло на ум.
- Правду говори! - поднял угрожающе посох старик, гляди, так и огреет им.- Всех пастухов тут знаю. Правду говори!
- Помилуй, отче, не выдавай меня!.. Не вор я, пленный, из неволи ромейской бежал...
- Сюда как пробрался? - допытывался пастух, все еще не опуская посоха.
- Через ту гору, - показал Векша рукой, и одежда на нем при этом движении расползлась.- Домой бегу, на Русь...
Увидел старик окровавленное тело молодца, и герлыга выпала у него из рук.
- Да ведь на тебе места живого нет!.. Как только ты пробрался? Там и птица не всякая перелетит... Не бойся, никому тебя не выдам. Пойдем со мной.
Повел пастух Векшу к шалашу. Сорочку длинную полотняную дал, кусок сыру отрезал, молока овечьего налил. Ест Векша и о своих мытарствах рассказывает. Старик слушает, руками о полы бьет.
- Что только люди на этом свете творят!.. Хуже зверей диких...
Потом сварил какое-то варево из трав целительных, смазал и перевязал молодцу раны, велел лежать в шалаше.
Остаток дня и всю ночь Векша спал словно убитый. Не слышал, как пастух лег рядом, накрыв его кожухом, не слышал, когда тот встал утром и ушел. Проснулся и не понял, где он. Лишь увидев на себе черный овечий кожух, вспомнил, улыбнулся радостно, подполз к плетеной дверце, неплотно прислоненной к шалашу, выглянул наружу.
Небо мрачное, над головой серые тучи плывут, задувает холодный ветер. Неподалеку отара пасется, старик с соколом на плече возле пса большого серого хлопочет. Раскрыл ему пасть, мясо туда запихивает, а собака стоит перед ним, лапы расставив, и не шевельнется. Пригляделся Векша, а хозяин, оказывается, не собаку, волка кормит.
'Неужели прирученный?' - удивляется Векша. Старик отошел, снял колпачок у сокола с клюва.
- Айда! Айда! - воскликнул, подбросив птицу вверх. Тот взлетел высоко и камнем упал на волка. Вцепился ему в шею и стал клевать ему глаза. Волк и теперь не тронулся с места.
'Что такое? - недоумевал Векша.- Неужели колдовство какое?..' Прихватил кожух, вылез из шалаша, подошел к пастуху.
- Проснулся уже? - увидел старик.- Как спалось?
- Спалось хорошо, - сказал благодарно, - только сон все еще вижу.
Подступил к волку, присмотрелся - а волк-то, оказывается, не живой, а чучело волка. Сокол же таскал мясо сквозь дыры, где когда-то у зверя были глаза.
- Зачем это? - спросил, подавая старику кожух.
- Помощника себе для охоты на волков готовлю. Привыкнет мертвому глаза клевать, то и живого не помилует. А куда деться слепому зверю, ясно, сам себе голову о дерево размозжит.
Пошел дождик. Старик завернул отару от леса, залез с Векшей в шалаш, вынул из торбы пресный корж, круг сыру, куски жареной баранины.
Разломив надвое корж, протянул половину Векше, спросил, усмехаясь:
- Царевы харчи, небось, получше наших, пастушьих?
- Мне они в горло не лезли, - вздохнул Векша.- Отцовы - те всех вкуснее.
- Правду речешь, - согласно закивал старик.- Свой черный хлеб лучше чужих пирогов. Вот хотя бы и зверь или птица... Случилось как-то мне вепренка поймать. Кормил, лелеял, чего бы ему еще надо? Так нет же - только выпустил, сразу в лес свой улепетнул. И что бы там его ни донимало: голод, зверье посильнее, а никогда в неволю не вернется.
- Что - зверь!.. Вот я иногда думаю: ну, если уж так мне суждено, смирюсь, забуду отчий дом, мать, отца. Жить буду как придется. Но не смог... Еще пока на часах стоишь или с товарищами, ничего. А как ночь настанет, такая тоска щемящая навалится, криком бы кричал... Да если бы и из родни у меня никого не было на Руси, и тогда бежал бы к ней. Не пели для меня в Греччине пташки, не цвели цветы, не сияли звезды... И чего оно так, что своя земля всего милее?.. .
- О-хо-хо, - вздохнул болгарин.- Сказано же: по отчизне и кости плачут... Глянь-ка, где овцы, я поведаю тебе одну старую не то сказку, не то быль...
Векша выглянул из шалаша. Отара, сбившись в кучу, стояла под раскидистым дубом. К ней жались вымокшие под дождем собаки...
- Так слушай мою сказку, - начал пастух.
Давным-давно у одного князя было два сына. Когда князь состарился, то посадил на княжеский стол не старшего, как это заведено, а младшего. Говорят, будто он недолюбливал старшего' сына, потому так и поступил.
Это очень обидело старшего княжича, и он, прокляв родню, землю свою, бежал к врагу отчему, соседнему князю, и дал зарок себе никогда не возвращаться домой.
Там, на чужой земле, его хорошо приняли, князь даже дочь свою выдал за него. Роскошествует княжич, почет ему большой, уважение.
Но минуло немного времени, и он затосковал по родной стороне. Если раньше всегда был весел, улыбка приветливая не сходила с лица, то теперь ходил, опустив голову, молчаливый, понурый, если кто и заговорит с ним, ответа не услышит. Сохнул, как стебель без воды. Есть не ел, пить не пил, жена-красавица немила ему стала.
Что уж ни делал княжич-беглец! Был в том чужом княжестве в какой-то пещере необычный камень. Если кто ложился на него ниц, сразу же забывал о своем горе. Ложился на этот камень княжич и подолгу лежал на нем, но и после этого не наступало облегчение, тоска не покидала, а напротив, еще сильнее охватывала его. Но о том, чтобы раскаяться, вернуться домой, упасть отцу и родне в ноги, попросить прощения - и не помышлял.
Твердый был на слово и на дело. Видит его тоску князь, отец жены, созывает мужей мудрейших со всей своей земли, совета у них спрашивает, как отогнать от княжича те муки-страдания.
Долго думали-гадали те мужи и наконец ответствовали князю: 'Много мы знаем всяких недугов: и малых, и больших, и легких, и тяжелых, но сильнее и тяжелее недуга, чем тоска по родной стороне никто из нас не знает. Немало знаем мы и способов разных, чтобы недуги те одолеть, но способа такого, чтобы эту тоску одолеть, не ведаем. Слышали, где-то в горах высоких, в лесах дремучих живет кудесник столетний, который зелья всякие знает. Спроси у него, властитель, глядишь, он и поможет в твоем горе...'.
Долго гоняли-искали княжьи люди, пока нашли того седого, как лунь, кудесника.
И молвил князю кудесник столетний: 'Есть у меня зелье чудодейственное, одолевающее и лихорадку, и сглаз, и головокрут, и падоног... Но одолеет ли оно тоску человека по дому родному, того не знаю, потому что зелье это всесильно лишь против лихого недуга. Если же он, недуг тот, не от злых духов, а праведный или его и совсем нет, - зелье отравой становится...'
'Вари его поскорее! - повелел сердито князь. - Не видишь разве - княжич гибнет от тоски-недуга обманного? Нечего ему по той стороне тосковать, чужая, ненавистная она ему. У меня он нашел дом родной!'
Подчинился кудесник, сварил зелье и дал его выпить княжичу. Но не успел тот и чаши от губ отнять, как встрепенулся раз, будто гад какой-то его ужалил внезапно, в корчах и муках упал на землю и околел... Умолк пастух. Векша сидит - не шевельнется. До самого сердца дошло это повествование.
- А ты говоришь - забыть родную сторону, - заговорил немного погодя старик.- Добрый сын никогда не забудет мать-отчизну, и силы нет на свете такой, чтобы она переборола в нем тоску-печаль по ней. Недаром же говорится: разлученный с любимой плачет семь лет, разлученный с отчизной плачет всю жизнь.
- Да, это так, - кивнул Векша.- Лучше быть нищим дома, чем царем на чужбине, потому что чужой огонь холоднее льда...
Целую седмицу пробыл Векша у пастуха. Тот за ним, как за сыном своим, ходил, лечил, готовил в дорогу. Полную торбу харчей наложил. Свитку свою, ногавицы подарил, шапку высокую из овчины сшил, ходаки кожаные на ноги изготовил.
- Ну вылитый болгарин! - смеялся радостно пастух, когда молодец во все это оделся.
А Векша, только раны стали подживать, помогал старику пасти отару, бурелом в лесу собирал на топливо, шалаш поправил. На восьмой день вывел его пастух чуть свет на луг, тропку извилистую
