кто-то ворочает сложенные там доски. Отец поднялся на чердак — никого. Пусто и тихо.
Не успел он вернуться и лечь, с чердака снова раздался грохот.
Так родители и лежали всю ночь без сна, прислушиваясь к странным звукам, и боялись не только пойти на чердак, но даже встать с постели.
Быстро работают — не успел Герлоф допить кофе, каталка появилась снова, только теперь уже с телом Торстена, закрытым желтым одеялом и привязанным ремнями. Двое быстро катили ее к выходу.
— Пока, Торстен, — произнес он про себя. — До встречи.
Как только каталка скрылась за дверью, он отодвинул стул и медленно встал, опираясь на палку.
— Пора, — сказал Герлоф соседям по столу. — Мне пора.
Он прикусил губу от боли в колене и медленно двинулся по коридору к кабинету заведующего отделением.
Уже несколько недель ему не давала покоя мысль. Праздновали его день рождения… и вдруг он сообразил, что до восьмидесяти пяти осталось всего два года. Да уж, не зря говорят — год в старости, как неделя в молодости. А сейчас, после смерти Торстена, Герлоф решил окончательно.
Осторожно постучал, дождался ответа и толкнул дверь.
Заведующий отделением Бёль сидел за экраном компьютера и, судя по всему, составлял очередной отчет. Герлоф молча остановился на пороге.
Наконец Бёль поднял голову:
— У вас все в порядке, Герлоф?
— Да… но…
— А в чем дело?
Герлоф набрал в легкие воздух:
— В общем… ухожу я от вас.
Бёль покачал головой:
— Герлоф…
— Решено.
— Вот как?
— Я расскажу вам одну историю… — Бёль нетерпеливо завел глаза к потолку, но Герлоф упрямо продолжал: — Мои родители, значит, поженились в тысяча девятьсот десятом году. Им достался заброшенный хутор… там уж давно и не жил никто. И вот легли они спать… легли они, значит, спать — и вдруг слышат странные звуки. В первую же ночь, как поженились… будто кто-то перебирает доски на чердаке. Отец их сам там уложил. Полез на чердак — никого. Так и не поняли, в чем дело. А на следующее утро сосед пришел….
Герлоф помолчал.
— Так вот, значит, сосед пришел и говорит: дескать, брат его помер накануне — не одолжит ли ему отец досок для гроба? Отец и говорит: конечно, говорит, иди на чердак, выбирай, что нужно. А они с мамашей, значит, внизу сидят. Вот сидят они в кухне, и слышат — сосед-то, значит, там наверху, на чердаке, доски перебирает, а звуки — ну точно как ночью…
Он замолчал.
— И что? — спросил Бёль.
— А то, что, значит, предупреждение было. Помрет кто-то…
— Веселая история, Герлоф, ничего не скажешь. И к чему вы ведете?
Герлоф вздохнул:
— Веду я вот к чему… Если мне оставаться, то я следующий… это мне будут гроб сколачивать. Я уже слышал, как доски ворочают…
Бёль не нашелся, что возразить.
— Когда же вы собираетесь уйти? И главное, куда?
— Домой, — сказал Герлоф. — Домой.
2
— Умираешь? Кто сказал, что ты умираешь, папа?
— Я сам и сказал.
— Курам на смех, ей-богу. У тебя много лет впереди… много весен… — Юлия Давидссон подумала немного и добавила: — Ты же ушел из дома престарелых. Сам. Живой. Кто может таким похвастаться?
Герлоф промолчал. И в самом деле, мало кто. Он вспомнил стальную каталку с телом Торстена Аксельссона. И продолжал молчать всю дорогу, пока они ехали к побережью, где испокон веков стояла деревня под названием Стенвик.
Солнце светило прямо в лобовое стекло. Юлия то и дело опускала защитный козырек, а Герлоф зажмурился и начал думать о бабочках, прилетающих птицах… обо всем, что несет с собой весеннее тепло, — и, к своему удивлению, понял, что жить ему пока еще хочется. Ему даже пришлось сделать некоторое усилие, чтобы придать голосу похоронные интонации:
— Один Бог знает, сколько у меня лет впереди. Если бы Он хотел, чтобы я еще пожил, время бы шло помедленнее… но если уж умирать, то дома, в своей деревне.
Юлия вздохнула:
— Ты, похоже, начитался некрологов.
— А как же. Газеты только с них и живут. Реклама да некрологи.
Собственно, Герлоф хотел пошутить, но Юлия даже не улыбнулась. Молча помогла ему вылезти из машины.
Они медленно двинулись к домику на опушке маленькой рощицы в Стенвике, всего несколько сот метров от моря.
Герлоф понимал, что почти все время будет один, в этом он даже не сомневался. Зато никто не будет говорить о болезнях. Таблетки, кислородные баллоны… а главное, они ни о чем больше там не говорят, в этом доме престарелых. Герлофу это действовало на нервы. Его подружка, Майя Нюман, стала совсем плохой, почти не вставала с постели.
Вопрос решали чуть не месяц. Наконец Герлофу разрешили переехать в Стенвик — сообразили, должно быть, что освобождается место для кого-то, кто и в самом деле хочет жить в Марнесхеммете. Конечно, он будет получать всю необходимую помощь: уборка, лечение, продукты ему будут привозить — все это легко решается. На это есть социальные службы.
У Герлофа, по крайней мере, голова ясная, а вот с ногами — хуже. Голова и зубы в полном порядке, а руки, ноги, да и все тело нуждается в ремонте.
В деревне, где он когда-то родился и вырос, Герлоф не был с прошлого лета. Эту землю Давидссоны возделывали столетиями… а дом он построил для себя и жены Эллы… когда же это было… почти пятьдесят лет назад. Сюда он каждую осень возвращался в конце навигации.
Снега в саду почти не осталось. Сочащийся талой водой желто-бурый газон, густо усыпанный грязно- серыми листьями. Надо бы пройтись граблями.
— Прошлогодние листья, прошлогодняя трава… Зима все прячет, да от весны не спрячешь…
Они медленно шли по мертвой траве. Герлоф крепко держался за Юлию, но, когда они подошли к каменному крыльцу, отпустил руку и медленно двинулся по ступеням, опираясь на каштановую палку.
Ходить он, конечно, мог, иногда и без посторонней помощи, но был рад, что дочь ему помогает. Хорошо, что Элла умерла. Он был бы для нее обузой.
Достал из бумажника ключ и отпер дверь.
Воздух в доме был довольно затхлый. Он остановился и принюхался. Сыро, холодно, но плесенью вроде не пахнет. Протечек, значит, нет, черепица на крыше пока держит. И пол чистый, мышиного гороха нигде не видать. Мыши и полевки зимовали в доме — куда денешься, всегда зимуют, но под полом, в
