подземная жизнь. Все обращенное к фронту тщательно замаскировано, открыто только то, что направлено к тылу. Эта суровая необходимость маскировки превратилась у людей в потребность. Телефонисты ползком движутся вдоль своей линии, проверяя каждый сектор. Работают они сонно, нехотя, удивленно смотрят на нас, но, заметив на околышах наших фуражек цифру десять, переглядываются. Эти все знают.
— На похороны, друзья? — спрашивает унтер офицер.
— Нет, на свадьбу, — насмешливо отвечают наши. Ход сообщения неожиданно обрывается, мы выходим на поверхность земли. Спуск — русло высохшей реки, на той стороне его начинается шоссе. Как странно идти при дневном свете по этой местности, виденной нами только по ночам! Правда, солнце уже спустилось за горы и тени гор окутали нас сумерками, но в небе еще играют золотые лучи. Камни отдают тепло, впитанное ими в течение знойного дня, и быстро остывают. Часа через два они заставят нас дрожать от холода.
Шоссе, по которому мы движемся, всюду изрыто свежими артиллерийскими воронками. Везде валяются вывороченные деревья, груды обвалившихся камней. В домах на месте дверей и окон зияют дыры, во дворах лежат сорванные крыши, на дороге сломанные колеса, перевернутые автомобили, разбитые ящики, одинокий крест (похоронен на том месте, где убит), недалеко от шоссе полосатый пружинный матрас с темными пятнами крови. Нас торопят прячущиеся в кустах полевые жандармы. Вдруг опять ход сообщения, пробирающейся наверх глубокими широкими зигзагами. Шагов через двести он также неожиданно обрывается. Мы очутились на вершине холма. Внизу на шоссе видим группу автомобилей. Мы в Неуэ- Вилле.
Оглядываюсь, нет ни Добердо, ни Монте-дей-Сэй-Бузи, нет ничего. Передо мной мягкие, покрытые кустарником холмы, на вершинах которых видны прорезы ходов сообщения. Влево шоссе, настоящее хорошее шоссе с белыми колышками по обочинам. Белой лентой спускается оно к долину. Мирный пейзаж, на фоне которого так дико выглядим мы, солдаты.
Неуэ-Вилла состоит из нескольких построек вроде вилл. Здесь, должно быть, жили местные богачи, а теперь эти дома занимает штабная знать.
Шоферы заводят машины, солдаты штурмом берут кузова. К нам лениво подходит этапный комендант, низенький неприветливый капитан, и просит нас удалиться до наступления темноты, чтобы зажженные фары не навлекли неприятностей на его участок.
Бачо шутит и балагурит, с солдатами, просит их спеть.
Они не заставляют себя долго упрашивать. Мелодия, почти веселая, похожа на марш, но текст, текст! Эти слова хватают за сердце:
Автомобили двинулись. Солдаты сидят, крепко ухватившись за деревянные скамьи, и орут:
Удивительно, ни Бачо, ни Шпрингера песня не трогает. Я слышу ее в первый раз: это, очевидно, последний шедевр солдатского творчества. Но ведь это надо понять, это же не бессмыслица.
— Похоронная песня, — говорю я Бачо, располагаясь с ним на кожаных сиденьях бригадной машины.
— Э, они знают, что петь, — беспечно отвечает Бачо.
Автомобиль роскошный. Восхищение Шпрингера безгранично, когда он узнает, что это личная машина бригадного генерала. Широкие, удобные кожаные сиденья, бесшумный ход и бешеная скорость на поворотах. Грузовые машины ушли раньше нас на пять минут, а мы их уже давно перегнали. Услышав решительный сигнал нашего автомобиля, грузовики покорно посторонились, и мы бешеным аллюром промчались мимо них. Несколько секунд видна мутная поверхность добердовского озера. Над водой стоит туман. Улицы Неуэ-Виллы пусты, но в домах живут, конечно, не жители, а чины этапных частей. Попадается и несколько настоящих вилл, но крыша одной из них валяется во дворе, пробитые бомбами стены показывают свое кирпичное нутро.
— Это случилось на днях, на рассвете. Четыре бомбы кинули итальянцы, много наших осталось на месте, — поясняет шофер равнодушным голосом гида.
Дальше уже простирается знакомый пейзаж. Вот скала, под которой отдыхали пленные итальянцы, вот дорога в Опачиосело. Чем ближе мы подъезжаем к Констаньевице, тем более дает о себе знать присутствие армии.
Нас везут прямо в штаб бригады. Бригадного генерала нет, принимает нас сухой майор-генштабист, начальник штаба бригады. Он поджидает на лестнице, пока мы выберемся из машины, выслушивает мой рапорт, и с него сразу слетает официальность, он превращается в гостеприимного хозяина. Штабные облепили окна, на нас смотрят с удивлением и оказывают всяческое внимание. Майор приглашает в свой кабинет и предлагает сигары. Входят несколько штабных офицеров, среди них Лантош. В обращении со мной Лантош усиленно подчеркивает свое начальническое благоволение. Майор закрывает дверь и обращается к нам:
— Ну, друзья мои, расскажите подробно, что было и как было. Тут создалось столько легенд и такая масса противоречивых данных, что голова идет кругом. Хочу ясности.
Я указываю на Бачо:
— Господин майор, настоящий герой штурма — лейтенант Бачо. Весь прорыв — это его инициатива.
Все взгляды обращаются на Бачо, который определенно сконфужен. Он смущается, как гимназист у доски.
— Если Бачо разрешит, я расскажу, как было дело, — прихожу я ему на помощь, так как молчание становится тягостным.
В середине моего рассказа прибывает возвратившийся с какого-то важного совещания генерал. Он снисходительно извиняется, что не мог принять нас лично. Генерал распространяет сильный запах духов. Бачо невольно поводит носом. Я снова начинаю свой рассказ, и теперь, в силу какого-то упрямства, больше говорю о роли солдат, чем офицеров, подчеркивая, что солдатский героизм ставлю выше нашего. Иногда взглядываю на Бачо, в глазах которого теплится одобрительная улыбка. Зато Шпрингер совсем завял и слушает меня с удивленным неодобрением.
— Читал твое донесение, — кивает генерал. — Там ты тоже преувеличиваешь роль солдат. Это неправильно. Без инициативы господ офицеров, без вашего героизма солдаты были бы бессильны.
И, дерзко перешагнув через условности, я, привстав, тихо заканчиваю фразу генерала:
— И наоборот, ваше превосходительство.
Минута растерянности среди присутствующих, но генерал соглашается со мной, и все облегченно вздыхают, только по лицу капитана Лантоша вижу, что он с удовольствием свернул бы мне шею.
Мы находимся в гостях у командования бригады. Обер-лейтенант тыловик провожает нас в отведенные нам апартаменты. Уютный, спрятанный в саду домик, отдельные комнаты, ванны. Парикмахер- солдат уже сбивает в тазу мыльную пену, портной-солдат снимает с нас запыленные, мятые костюмы.
— Цивилизация! — кричу я из ванной Бачо, которого уже бреют.
Смотрю на свою руку, покрытую белой пеной, и вдруг вспоминаю Мартона Шпица. Ведь мы и его будем хоронить. Мартона Шпица, который еще не жил. Внезапно, со сжавшимся сердцем, думаю о своем
