отце. Отец со страстностью маньяка отдавал свои последние гроши для того, чтобы сделать из меня человека. Я — самое большое достижение его жизни, я — его сын, господин. Небось брата Шандора он воспитывал не так, тогда еще у него не было таких мечтаний, и вот бедный Шандор погиб рядовым в самом начале войны. С поразительной ясностью представляю себе, что если бы мой отец был немного моложе, его могли бы призвать, и он, возможно, стал бы денщиком какого-нибудь молодого лейтенанта тут, на Добердо. Бррр…
Я выскочил из ванны, вытерся и вместе с освежающей водой как будто стер все очарование барской снисходительности штабных господ.
«Нет, весь этот комфорт, сибаритство — это не мое, это ихнее, чужое», — с горечью подумал я. И весь вечер не покидало меня сознание отчужденности. Я чувствовал это на ужине у генерала, когда подвыпивший Бачо еще раз повторил историю взятия Клары. Надо отдать ему справедливость — Бачо, даже пьяный, не утратил своей скромности. Правда, хваля солдат, он буквально повторил несколько моих фраз.
За ужином Лантош сидел рядом со мной, и я терпеливо выслушивал его дружеские излияния. Вспомнив просьбу Гаала, заговорил с ним о карте.
— Где-то должна быть такая карта, — рассеянно сказал Лантош. — Я прикажу Богдановичу найти. Он, наверное, знает, где они хранятся — у нас или в дивизии.
— Убедительно прошу тебя, господин капитан. Нам необходимо точно знать разрез Монте-дей-Сэй- Бузи.
Капитан кивает, чтобы отвязаться. Я чувствую, что все его внимание сосредоточено на почетном конце стола, где бригадный генерал отпустил какую-то шутку и посвященные сдержанно смеются над ней.
Ужин далеко не казенный. Масса разнообразных блюд, в которых чувствуется рука первоклассного повара. Все это действует возбуждающе.
После ужина начальник штаба бригады отводит нас в сторону и сообщает, что бригадный желает повезти нас в Заграю, показать клуб и кино, но, конечно, только в том случае, если мы не устали. Разумеется, соглашаемся и делаем вид, что в восторге.
Опять авто. Снова бешено мчимся, но теперь уже с зажженными фарами и далеко слышной сиреной. Заграя лежит среди гор. Хорошенькое местечко. Широкие улицы, в окнах домов уютно теплятся огни, много гуляющих. Тишина, война далеко, и если бы не военная форма гуляющих, можно было бы подумать…
В большом, ярко освещенном здании, вроде казино, царит оживление. Из одного зала на нас обрушивается цыганская музыка. В другом вокруг круглого стола идет крупная игра. Все это, быстро чередуясь, мелькает перед моими глазами. Подымаемся на второй этаж. Наш бригадный, видимо, тут завсегдатай. У дверей стоит дежурный офицер.
— Уже начали? — спрашивает генерал.
— Только что, ваше превосходительство.
— Ну, скорее открывай двери.
Офицер пропускает генерала, вопросительно смотрит на нас, но майор делает знак, и нас впускают. В помещении темно, но чувствуется присутствие многих людей. Кто-то притягивает меня к стулу, и вдруг передо мной вспыхивает экран.
Аэроплан. Сначала бросается в стороны, потом плавно скользит, пока не появляются два неприятельских истребителя. Первый самолет резко поворачивает, намереваясь удрать, но истребители настигают его и заставляют принять бой. Бешеное нападение, расплываются облака шрапнельных разрывов. Неприятельский аэроплан качнулся, падает, и с того места, где поверженная машина коснулась земли, подымается пышный султан дыма. Вдруг я узнаю местность: ведь это Опачиосело.
Мой сосед шепчет:
— Это произошло тут недавно, месяц тому назад. Правда, интересно?
Загорается ослепительный свет. Зал полон штабных чинов, два генерала, несколько полковников и, кроме нас, лейтенантов, только один младший офицер, совсем молоденький, почти мальчик. Сосед объясняет мне, что это отпрыск династии. Бригадный представляет нас присутствующим. Нам устраивают шумную овацию, которая производит на меня впечатление очередного аттракциона сегодняшнего вечера.
После кино мы спустились в первый этаж и уселись за столиками. Цыгане играли сладкие вальсы. Шпрингер в диком восторге.
— Вот это жизнь! Культура, цивилизация! Друзья, разве можно подумать, что война всего в двадцати пяти километрах отсюда?
Мы — гости генерала. К нам все очень внимательны. Майор, начальник штаба, любезен, но каждое его слово, каждый жест как будто говорят мне об унизительности нашего положения:
«Веселитесь, друзья, чувствуйте, как мы вас ценим, ведь мы принимаем вас как равных и даем возможность пользоваться теми благами, которые являются нашей собственностью, собственностью господ штабных. Цените же это».
Бригадный старается быть очень любезным. Он сажает нас с Бачо рядом с собой, что вызывает завистливые взгляды тщеславных штабных. А в моем сознании неотступно сверлит: «Чужие, чужие, чужие».
Лантош весь вечер не отстает от меня. Он считает, что я его герой, и как бы купается в лучах нашей славы. На лице его ясно написано: «Смотрите, какие у меня субалтерны».
Потом опять садимся в автомобили, пересекаем погруженную в ночной мрак местность, и наконец в маленьком домике я могу сбросить с себя все и спать, спать, спать. Постель нестерпимо мягка, пружины музыкально поют подо мной, одеяло и ослепительные простыни отдают приятной свежестью.
Я смотрю на потонувший во мраке потолок своей комнаты и долго размышляю. Потом вдруг восстаю против себя: «Какого черта я копаюсь? Ведь такова жизнь». Но снова с холодной последовательностью ползут мысли за мыслями.
Наша армия состоит из трех прослоек, их соединяет столетиями выкованная в казармах дисциплина. Первый и самый толстый слой — солдаты. Это многоликая, многокрасочная, тысячеглазая основа, в глубокой толще которой творятся совершенно неведомые нам дела. Эта прослойка самая неизведанная, самая шаткая и загадочная. Есть люди, думающие, что единственное свойство этой массы — способность слепо повиноваться. Какое заблуждение! Вторая прослойка — фронтовое офицерство. Она куда тоньше и прозрачнее, но не менее шатка, чем первая. Между двумя этими прослойками, как мало между трущимися частями машины, идет прослойка унтер-офицеров. Она облегчает трение, возникающее при соприкосновении этих частей. Солдаты и офицеры — это два разных мира, которые соединяет один жесткий болт дисциплины. Если он ослабеет, прослойки разлетятся в стороны.
А эти господа тут, в штабе, кто они такие? Это привилегированный высший слой, который среди ужасов и лишений умеет и смеет создавать себе подобие жизни. Эти господа — специалисты войны, они заставляют делать войну. Война — их профессия, это чувствуется тут в воздухе, в комфорте, в оборудованности, непоколебимом покое. Ого, если бы судьба войны зависела от них, тогда бы война длилась до последней пули, до последней ложки солдатского супа и до последней братской могилы! Если им позволить и дать возможность, эти господа будут «воевать» без конца, да еще как! Только выдержат ли солдаты — вот вопрос. Мысли эти, как змеи, копошатся в извилинах моего мозга, и я напрасно стараюсь отогнать их, напрасно пытаюсь согреть сердце прежним оптимизмом. Все мои старания не приводят ни к чему.
Утром хоронили героев. На похороны прикатил и господин майор Мадараши. Гробы были наглухо закрыты, и, несмотря на хлорную и карболовую дезинфекцию, от них шел густой запах разложения. Хороним их в двух больших могилах, в одной — офицеров, в другой — солдат. Но вместо тридцати девяти гробов — сорок четыре. Кто же остальные? На мой вопрос один из штабных адъютантов тихо отвечает, что к нашим жертвам подбросили еще несколько офицерских трупов с других участков. Об этом хлопотали их влиятельные родственники.
— Значит, протекция распространяется даже на тот свет, — говорю я.
Фельдкурат говорил нудно и витиевато.
— Ну, этот наконец дорвался до дела, — шепотом сказал мне Бачо, скорчив благоговейную
