полетишь прямо к святому Петру в объятия?
Вошел Хомок.
— Осмелюсь доложить, почта господину обер-лейтенанту передана.
— Что делает господин обер-лейтенант?
— Лично господина обер-лейтенанта я не видел, а передал почту господину Чуторе.
Дядя Андраш всегда величает Чутору господином, хотя они в одном чине. Но Чутора — образованный человек, мастеровой, и господин обер-лейтенант его очень ценит.
Голова у меня тяжелая. Глинтвейн сделал свое дело: мысли быстро мелькают, одолевают сонная зевота, и я чувствую, что по-настоящему устал.
— Я ненадолго прилягу, дядя Андраш. Тут придет Гаал с людьми, так пусть они посидят у вас, а вы в это время пойдите за господином Тормой и, когда вернетесь с ним, разбудите меня.
— Слушаю.
— Скажите, дядя Андраш, ничего тут не случилось, пока я был внизу?
— Так, наверное, господин взводный уже рассказал вам, господин лейтенант.
— А именно?
— Да насчет подкопа. Ведь вот как придумали итальянцы: раз не могут на нас налезть, так хотят под нас подлезть.
— А что говорит народ по этому поводу?
— Народ говорит, господин лейтенант, что пора бы отсюда уходить. Еще бабахнут под нами итальянцы, а это, собственно говоря, очень нежелательно.
Старик говорит витиевато, нарочно подбирая боршадские слова, которые я так люблю.
…Никто не будит меня. Испуганно вскакиваю и сажусь в постели. Кошмар давит мою грудь. В дыре, где помещается дядя Хомок, слышны голоса.
— Так вот и хорошо, что иногда попадаются среди них такие, как наш лейтенант. Без этого народ давно бы с ума сошел.
— Да хоть бы и сошел с ума. Все равно этим кончится, — говорит Гаал начальническим, но не строгим тоном.
— Рано или поздно, один конец, — слышу голос Хомока.
Кто-то энергично открывает наружную дверь; оттуда сыплются звуки обстрела.
— Разрешите доложить, господни взводный: бурят, очень слышно, — говорит пришедший, запыхавшись от бега.
— Дядя Андраш, будите господина лейтенанта.
Хомок кашляет и направляется в мою комнату, но я уже стою в дверях, сонно щурясь от света.
— Что случилось?
— Господин лейтенант, наблюдатели сообщают, что в каверне второго взвода слышен шум бурения.
Вынимаю носовой платок, провожу по глазам и обращаюсь к Хомоку:
— Идите за Тормой.
— Убедительно прошу, господин лейтенант, пойти, если можно, без промедления в каверну, вы сами убедитесь, — говорит Гаал.
— Ладно, — соглашаюсь я. — Вот только Хомок пойдет за Тормой, и мы подождем, пока он вернется.
Дядя Андраш исчез. Гаал заметно нервничает; это наполняет меня дьявольским весельем. Я не хочу спешить, я никак не могу себя уверить, что опасность так близка.
— Ремете здесь?
— Так точно, — ответил пожилой солдат, стоящий рядом с Гаалом.
— Ну, Ремете, расскажите мне, что вы слышали и почему вы думаете, что итальянцы бурят.
— Я не знаю, господин лейтенант, бурят или не бурят, но мое место на нарах находится в самом конце каверны, у стены. И вдруг я слышу, что где-то далеко в камнях будто кто-то возится. Я сперва думал, что крыса, потому что похоже было на царапанье. А потом, слышу, царапанье кончилось и начался такой шум, как бывает, когда бабы гоняют швейную машинку, наматывая нитку на шпульку.
— Вы откуда родом?
— Из села Новай, Боршодского комитата, господин лейтенант.
— А ваша специальность?
— Винодел, господин-лейтенант.
— Ладно, продолжайте.
Ремете рассказывает, что гудение временами прерывается, в промежутках слышны удары, царапанье, а потом снова гудение.
— Это, очевидно, звук электрической бормашины, а в промежутках выемка породы? — спрашиваю я Гаала.
Взводного, видимо, раздражает моя медлительность, и он еле прислушивается к рассказу Ремете. Гаал возмущен тем, что я занимаюсь пустяками в то время, как в каверне могу немедленно убедиться в действительном положении. Он не может понять, что я не хочу слышать этих подземных звуков, которые означают крах моих иллюзий.
Пришел Торма. Мальчик выжидательно смотрит на меня: что я скажу, как я расцениваю положение. Но я делаю непроницаемое лицо и прошу Ремете рассказать мне все подробно.
Два дня прислушивался Ремете к этим подземным голосам, а на третий день доложил господину взводному, потому что и другие люди услышали и стали высказывать беспокойство. И господин взводный приказал вбить в камень железный лом, через который очень хорошо слышен шум.
Ремете еще продолжал, но я нервно перебил его:
— Ладно, пойдем.
Легкое опьянение давно прошло, в груди у меня холод и пустота, на сердце тоскливо.
«Неужели пить начну? — с испугом подумал я. — Для чего? Все равно уже не восстановишь того, что рухнуло».
— Идемте быстрее, — говорю я нетерпеливо.
Гаал показывает дорогу. Мы гуськом пробираемся по окопам.
Во взводе нас ожидали. В конце каверны было очищено место, где стоял на часах наш сапер- наблюдатель. Все лица повернулись к нам. В глазах ожидание. Серые, измученные солдатские лица. В них не осталось и следа румянца героического штурма.
В неровной стене каверны торчал вбитый лом, к концу его была прикреплена тонкая стальная пластинка.
— Что это такое?
— Сейсмограф, господин лейтенант, — доложил наблюдатель.
Под ломом поставили маленький амуниционный ящик, и Гаал попросил меня сесть. Конец лома с пластинкой пришелся как раз на уровне моих ушей. Собравшиеся вокруг солдаты стояли в безмолвии. Все затаив дыхание ждали моего решения: ведь я офицер саперов.
Гаал попросил меня прислушаться, но, как я ни напрягал слух, ничего не мог уловить. Тогда взводный обратил мое внимание на слабый гудящий звук, который то умолкал, то через короткие промежутки вновь возобновлялся.
— Слышу, — сказал я. — А сейчас нет.
— А вот, пожалуйста, господин лейтенант, прислушайтесь. Слышите ли вы тихое цоканье? Раз, два… нет, вот сейчас, два… три, четыре, пять… А теперь что-то посыпалось. Слышите, господин лейтенант?
— Еле-еле.
— Вираг, — сказал Гаал наблюдателю, — дайте-ка сюда аппарат.
Вираг извлек откуда-то жестяной круг. Гаал опустился на корточки, приложил жестянку к концу лома и прижался к ней ухом. Так он прислушивался несколько секунд.
— Породу убирают. Ага, теперь возобновилось бурение. Прошу вас, господин лейтенант.
И Гаал передал мне жестянку. Я повторил приемы Гаала и только теперь услыхал, что лежащая на
