конце лома пластинка издает дробный звук, похожий на клацание зубов.
Передал жестянку Торме, который, видимо, слушал не в первый раз и очень уверенно обращался с этим примитивным, но весьма остроумным аппаратом.
Пока Торма слушал, я обдумывал, что мне сказать солдатам. Подтвердить, что данные наблюдения верны, что я слышу бурение? Этого мало, надо еще что-то сказать. А может быть, заявить, что еще нельзя определить — бурят или нет? К чему? Все равно не поверят, а я хочу подбодрить и успокоить этих людей, испуг и волнение которых гнетуще действуют на меня.
В каверне тяжелый воздух. Запах бедности, солдатский запах давил мое горло. Люди обступили меня со всех сторон и ждали моего первого слова, как приговора.
— Все явления говорят о том, — заговорил я спокойно, — что итальянцы действительно бурят, но отдаленность звуков указывает на то, что работа находится в начальной стадии и производится довольно далеко от нас. То обстоятельство, что нам удалось все-таки уловить эти звуки, объясняется следующим: почва здесь является прекрасным проводником звука, а мы находимся в центре возвышенности. Так что для волнения нет пока никаких оснований. Мы примем все меры и перечеркнем их дьявольский замысел контрударом. Для этого нам прежде всего необходимо установить место и направление бурения. Мы, завоевавшие Клару снаружи, сумеем завоевать ее и изнутри.
Откуда взялись эти спокойные, уверенные слова, эти чертовски округлые фразы? Они пришли откуда-то из нетронутой глубины души, и самое приятное было то, что они ободрили и меня. Но все же я заметил, что, пока говорил, солдаты понемногу отошли от меня, а некоторые совсем отвернулись. В конце речи я встретился глазами с ефрейтором Палом Эгри, который стоял, по привычке высоких людей, слегка сгорбившись, и мрачно смотрел на меня. После моих слов наступила глубокая тишина. Ее нарушил Вираг, стоявший у слухового аппарата:
— Эх, и здорово бурят, уже три минуты подряд.
— Хорошо было бы, господин лейтенант, — заговорил кто-то из третьего ряда, — если бы нас поскорей сменили.
— Будем ли здесь мы или какой-нибудь другой батальон, это все равно, — резко ответил я. — Если опасность налицо, то необходимо ее предотвратить. О смене сейчас не может быть и речи, так как его королевское высочество собирается посетить батальон на месте его героического подвига и лично раздаст награды и назначения.
— Так поскорей бы, господин лейтенант, потому что, когда под тебя подкапываются, ведь дрянное положение получается, — заметил старый гонвед.
— Мы не можем указывать его королевскому высочеству. Он приедет тогда, когда найдет это нужным.
— Только чтобы итальянцы нас прежде не наградили, — неожиданно заговорил Эгри.
— Что такое, Эгри, неужели и вас покинула храбрость?
— Здесь, господин лейтенант, — он указал длинным пальцем в землю, — здесь храбрость бесполезна. Необходимо, господин лейтенант, что-нибудь предпринять, потому что, с тех пор как под нас подкапываются, и рядовые, и мы, унтер-офицеры, уже несколько ночей не спим, все прислушиваемся и просто с ума сходим.
— У меня даже зубы заболели, — с забавным акцентом сказал темнолицый гонвед-цыган.
Солдаты добродушно загоготали, я тоже рассмеялся.
— Вы правы, Пал, — сказал я, — действительно надо что-то предпринять. Поэтому, Гаал, поручаю вам усиленно наблюдать. Прежде всего мы должны точно установить направление работ неприятеля. Я знаю, что это очень трудно, но надо приложить все усилия. Сегодня ночью мы установим наблюдательный пункт, для того чтобы утром можно было выяснить, что сделали итальянцы снаружи. А потом придется их немного потревожить. Для этого у нас вполне достаточно бомб и камней. Итальянцев, друзья, надо тормошить. Мы как-то успокоились и стали слишком добродушны, надо быть более изобретательными и жестокими. Надо учинить им такую штуку, чтобы надолго отбить у них охоту гадить нам. Сегодня же ночью я поговорю на эту тему со штабом батальона.
— Очень просим, господин лейтенант, — заговорили все хором.
— Ну-с, мы друг друга поняли. Никакой паники, спокойно наблюдать и подготовиться, — сказал я и двинулся к выходу.
Когда я вышел из каверны, было одиннадцать часов вечера. Итальянцы беспорядочно и нелепо стреляли под нами. Предположения Гаала верны. Все ясно, и нечего тянуть с этим делом.
В окопах нас, как тень, сопровождал Гаал. Я понял, что он ждет моих приказаний. Я остановился и подождал, пока взводный не подошел близко.
— Ну, Гаал, — сказал я полушутливо, — положение веселенькое, нечего сказать.
— Выступление господина лейтенанта произвело на людей очень благоприятное впечатление, и господин лейтенант прав, что надо действовать, и действовать энергично. Поэтому прошу ваших указаний.
— Как я сказал, Гаал: продолжать наблюдения и подготовиться. Завтра мы слегка побеспокоим итальянцев.
— Слушаю, все будет исполнено. А по линии начальства, господин лейтенант?
— Что вы под этим подразумеваете?
— Я думал о рапорте в штаб батальона и, кроме того, о господине капитане Лантоше.
— Да, это обязательно, обязательно, — сказал я рассеянно, стараясь угадать, чего еще хочет от меня взводный.
— Надо иметь в виду, господин лейтенант, что стрелки очень взволнованы.
— Надо их успокоить, Гаал.
— Самым лучшим успокоением была бы смена, господин лейтенант.
Я пришел в ярость. Так вот в чем дело, вот чего добивается Гаал.
— А вы не думаете о том, что на смену нам придут такие же солдаты, как мы? Что за слепой эгоизм! Как вам не стыдно, Гаал!
Резко повернувшись, я отошел от унтер-офицера, и так как завернул направо, то пошел не по направлению к своей каверне, а вниз по склону горы, в район второй роты. Спуск был крутой, и сердитые рикошеты итальянских пуль визжали над окопами. Меня постоянно останавливали часовые, указывая на опасность, и дружески поругивали, не видя в темноте, кто идет. Я торопился, и Торма сильно отстал от меня. Остановившись перед каверной штаба роты, я услышал его торопливые шаркающие шаги. Парень прерывисто дышал и в темноте наткнулся на меня.
— Уф, как ты торопился, господин лейтенант! Здорово ты отделал Гаала, но так ему и надо. Нечего философствовать, когда начальство что-нибудь приказывает, верно?
Я открыл дверь в каверну. Свет лампы был приглушен солдатским одеялом. Это уже опасное место, чувствуется боевая настороженность. «Не так, как наверху», — подумал я.
Обер-лейтенанта Сексарди не было дома, он отправился в гости к егерям. Я приказал телефонисту связаться со штабом батальона и вызвать лейтенанта Кенеза. Пока телефонист налаживал связь, я обдумывал, как сформулировать свое сообщение.
Торма не сводит с меня серьезных мальчишеских глаз. Телефонист протягивает трубку, и я слышу голос лейтенанта Кенеза. Сначала он думает, что говорит Сексарди, наконец узнает меня. Я сообщаю ему о происшедшем, передаю рассказ Ремете, результаты наблюдений Гаала, мои впечатления о настроении солдат, высказываю свою точку зрения и прошу штаб батальона сообщить полку. Я же по своей линии пошлю письменное донесение капитану Лантошу.
Кенез слушает мою горячую речь и вдруг спрашивает:
— Откуда ты говоришь?
— Из второй роты.
— Это ты напрасно, — сухо роняет Кенез. — Надо было бы сделать иначе. Кроме того, я думаю, что с этой историей нечего спешить. Может быть, мы имеем дело с повышенной нервозностью и больным воображением.
Я сегодня раздражителен. Резко возражаю против последнего предположения и прошу, чтобы батальон официально принял к сведению мое заявление. Кенез дружески успокаивает меня, но еще раз
