Нет, я совершенно трезв, я ужасающе трезв. Хорошо было бы быть пьяным, чтобы не понимать того, что творится вокруг.
Бачо тихо говорит, но его слова скользят мимо моего сознания.
— Господа генералы не понимают армии. Какого черта мы торчим на этой Кларе? Знаешь, я жалею, что мы остановились тогда на вершине. Надо было ринуться дальше. Ведь теперь бы мы были черт его знает где.
Добираюсь до своей каверны. Хомок встречает меня сообщением, что Гаал несколько раз приходил ко мне перед вечером. Посылаю старика за унтером. Через несколько минут он входит, плотно прикрывает за собой дверь и говорит, что у него имеется донесение секретного порядка. Я передаю Хомоку почту для Арнольда, и дядя Андраш удаляется.
Популярный трактат о Латрине № 7
Нахмурившись, испытующе смотрю на Гаала. Взводный терпеливо выносит придирчивый офицерский взгляд. Он привык ко мне, всегда со мной откровенен, даже чересчур, но, правда, только с глазу на глаз: он очень предусмотрителен и осторожен. Постепенно я начинаю понимать тактику Гаала: он не причисляет меня к категории офицеров из господ. Настоящих господ, происходящих из старинных дворянских семей, здесь очень мало. Большинство офицеров только желает казаться аристократами.
Гаал точно знает, что я сын Йожефа Матраи, токаря и колесника, владельца небольшой мастерской. Я — младший сын, из которого отец вздумал сделать господина.
Передо мной стоит унтер Гаал, плечистый немолодой человек. Глаза у него черные, выразительные, усы густые, запущенные, шахтерские. Это усы не степенного крестьянина, а городского индустриального рабочего.
В мире камня Гаал чувствует себя в своей стихии. Он первый мастер подрывной команды. Ведь с шахтерской работы очень легко переключиться на саперную. Кроме того, Гаал еще на действительной службе прошел унтер-офицерскую школу саперов. Собственно говоря, я должен был бы радоваться, что случай наградил мой отряд таким превосходным унтером. Шпиц никогда не называл Гаала унтер-офицером, а шутливо величал папашей. Мартон нащупал правильный тон. Положение Шпица действительно было щекотливо, когда судьба поставила его, почти мальчика, начальником друга его отца, уважаемого пожилого человека.
Эти мысли мелькают в моем мозгу, пока не затихают торопливые шаги удаляющегося Хомока.
Я еще не знаю, как поведу себя в дальнейшем, если Гаал позволит себе откровенничать или опять будет донимать меня зверствами Новака. Между прочим, Новак на днях заметил Гаалу, что господин обер- лейтенант Шик собрал около себя паршивых социалистов и что он чересчур либерально обращается со своим денщиком, первым бунтовщиком в батальоне. А про саперный отряд и говорить нечего, там собрались одни красные, да и сам лейтенант тоже хорош.
Я не желаю больше слушать никаких конфиденциальностей по этому поводу. Гаал и так слишком много позволяет себе, и его откровенничания больше похожи на упреки, чем на простое изложение фактов. Что я могу сделать? Я не начинал этой войны и не хочу нести ответственности за нее. С сегодняшнего дня я никому не позволю разглагольствовать при себе о войне. Я хочу, чтобы Гаал чувствовал, что я его начальник и офицер.
— Ну, Гаал, похоронили вашего земляка.
— Слышал, господин лейтенант. Парадные были похороны.
— Написали уже отцу Шпица?
— В тот же день, господин лейтенант.
— Садитесь, Гаал, — говорю я спокойно, так как чувствую, что сегодня Гаал не в лирическом настроении.
— Спасибо, господин лейтенант, если разрешите.
Гаал садится. Я придвигаю к нему коробку с сигаретами.
— Ну, закуривайте и говорите, в чем дело. Я немножко устал, кроме того, этот идиот Новак расстроил меня.
— Знаю, господин лейтенант. Жаль, что вы так расстроились, и хорошо, что не ударили его, только бы руки замарали.
— Вы все знаете Гаал, это странно, — говорю я, пристально глядя на него.
— Не совсем так, господин лейтенант. Самого главного я все-таки тоже не знаю.
— Откуда, например, вы узнали про историю с Новаком?
— Тут нет ничего удивительного, господин лейтенант. Ведь мы, солдаты, ничего не скрываем друг от друга. И могу вам сказать, господин лейтенант, что братва дала понять Новаку, что если он в случае чего вздумает жаловаться, то ему же будет хуже.
— Кто вам это сказал?
— Ефрейтора Эгри изволите знать?
— Вы это и хотели мне сообщить? — спросил я сухо, хотя мне было очень приятно, что ефрейтор Эгри проявлял ко мне такую симпатию.
— Прошу прощения, господин лейтенант, это только к слову пришлось, а доложить я хотел о другом.
— Говорите.
— Уже несколько ночей, господин лейтенант, итальянцы подкапываются под нас.
— Что?!
— Да, проход шурфуют.
— Говорите ясней. Какой проход? Где шурфуют? И как вы это установили?
— Как только мы заняли возвышенность, господин лейтенант, я обошел все каверны. Вы знаете, что их у нас четыре. Две из них — не что иное как расширенные естественные пещеры. Почва тут, господин лейтенант, очень хитрая: известняк и юра смешаны в одну кашу. Господин лейтенант знает, что недалеко отсюда, под Косичем, целая река исчезает под землей. Когда господин лейтенант отправлялся на похороны, я…
— Понимаю. Гидрогеологическая карта. Я уже говорил по этому поводу с капитаном Лантошем.
— И привезли? — спросил Гаал, затаив дыхание.
— Он обещал достать, и я надеюсь, что на днях мы ее получим.
— Жаль, очень жаль, господин лейтенант. Если бы у нас была эта карта, многое стало бы ясным.
— Продолжайте о подкопе.
— Признаюсь откровенно, господин лейтенант, что, когда мы остановились на возвышенности, не сумев прогнать неприятеля дальше, я подумал, что итальянцы могут устроить нам какую-нибудь пакость.
«И Хруна так говорит», — подумал я.
— Скажите, а как ведут себя итальянцы?
— Совершенно успокоились, господин лейтенант. Как будто умерли.
— А по утрам?
— И по утрам стреляют очень слабо. Но вчера с десяти часов вечера до трех часов ночи палили без остановки; и самое страшное, что до нас не долетела ни одна пуля.
— А для чего же им это нужно?
— Сейчас изложу, господин лейтенант, только разрешите мне рассказать все по порядку. Словом, первый раз буренье услышали в каверне второго взвода первой роты. Господин лейтенант был в этой каверне?
— Наверное, был, но не помню.
— Очень глубокая каверна, начинается отвесным спуском.
— Без всяких ступеней, как в настоящей пещере. Теперь я вспомнил.
— Так вот, тут и услышали в первый раз буренье.
