— Не обращай внимания. Мы будем совершенно одни на шоссе, в таких случаях все живое старается спрятаться. Я это учитываю.
Мы вышли на шоссе, и тут только я заметил, что зенитная батарея находится вовсе не около офицерского собрания, как мне казалось, а по ту сторону лагеря. Это отвесная скала, у подножья которой находился лагерь, наполняла столовую эхом выстрелов. У поворота шоссе, под группой уцелевших деревьев, Арнольд остановился. В небе все еще возникали и таяли круглые облачка разрывов. В вышине мягко разрывались снаряды, и со свистом и улюлюканьем падали на землю пустые гильзы. Пулеметы то умолкали на несколько секунд, то снова выпускали длинные очереди в сторону врага.
— А где же наши летчики? — удивленно спросил я.
Итальянские аэропланы кружились с орлиным спокойствием. Временами с белым блеском молнии от них отрывались какие-то предметы, слышался сухой звук сильного разрыва. Но это было далеко от нас, в направлении Выпахского шоссе. Внезапно один из аэропланов круто завернул под прямым углом и со все возрастающей быстротой направился к линии фронта на юг. Второй самолет, накренившись, перевернулся и начал падать, летя носом вниз. Арнольд выхватил бинокль и стал наблюдать за аэропланами со спокойствием завсегдатая театральной ложи. Третий аэроплан, по-прежнему величественно кружась, сбросил бомбу. Падающий самолет вдруг выпрямился и, выпустив пышный хвост дыма, устремился за удаляющимся первым аэропланом. Бомба разорвалась на южном конце лагеря, посредине маленького озера. Грязная вода взлетела фонтаном; гул и скрежет покатились вдоль скалы. В эту секунду со стороны Констаньевице выпорхнули два маленьких «таубе». Застрочили пулеметы, и началось преследование итальянцев, нырнувших на юг.
— Пронесло, — равнодушно сказал Арнольд и спрятал бинокль.
Я следил за удаляющимся воздушным боем. По пути следования аэропланов появлялись новые тучки шрапнельных разрывов, и через несколько минут со стороны фронта к нам донесся отдаленный гул винтовочных залпов.
— Давай подымемся туда, — предложил Арнольд, указывая на скалу.
Арнольд был спортсменом, альпинистом и любителем Татринских круч.
— Пойдем, — согласился я без особого воодушевления. Хотя скала казалась невысокой, но была отвесной и совершенно голой.
Из головы у меня не выходила столовая: песенка бравого лейтенанта Бачо, опьянение молодежи и Арнольд, мрачно опрокидывающий бокал за бокалом.
— Знаешь, Арнольд, — сказал я, запыхавшись от крутого подъема, — наш сегодняшний обед скорее похож на прощанье, чем на встречу.
— Прощанье? — Арнольд круто остановился. Мы уже одолели самую трудную часть пути. — Прощанье? Да, пожалуй, твои наблюдения правильны, Тиби. Это очень похоже на прощанье. Мальчики торопятся жить, а события меняются с трагической быстротой, и контрасты слишком резки.
Отдуваясь, мы добрались до вершины скалы. Я был зол на Арнольда. За каким чертом надо было сюда карабкаться? Для тренировки, что ли? Но когда мы достигли вершины и перед нами во всем своем мрачном величии раскрылось плато Добердо, мое раздражение улеглось. Несмотря на солнечное сияние, Добердо казалось окутанным маревом. Слева в ослепляющем блеске сливалась с небом Адриатика. Справа в фиолетовой дали вздымали свои фантастические отроги Восточные Альпы. На переднем плане невооруженным глазом можно было различить бока двух отрогов — Сан-Мартино и Сан-Михеле, за горбами которых находились разрушенные города: Герц, Градышка, Монте-Сабботино и кровавая Ославия — ключи к Ишонзо. На юге что-то темнело, там разрывались артиллерийские очереди. Мы взялись за бинокли.
— На Монте-Кларе опять неспокойно, наши никак не угомонятся, — пробормотал Арнольд, и на его скулах заходили желваки.
Я оторвался от бинокля и взглянул на своего друга. Да, это был настоящий друг, много раз протягивавший мне руку помощи, всегда делившийся своими знаниями и сыгравший большую роль в моем развитии. Между нами было пятнадцать лет разницы. Когда мы встретились, мне еще не было двадцати лет. Многим я был обязан Арнольду. От больших разочарований уберегли меня его холодные, порой даже слегка циничные суждения. Я вспоминал наши долгие беседы в саду у Арнольда. Каким это все кажется далеким!
В нашем провинциальном университетском городе семья Шик играла особую роль. Отделанная в строгом английском вкусе вилла Шик была центром прогрессивной и демократически настроенной молодежи. Профессор доктор Шик резко выделялся из среды нашей университетской профессуры. Прежде всего он был независимым материально. (Всем было известно, что после смерти отца Арнольд и Элла немедленно ликвидировали столетнюю отцовскую фирму суконной торговли и поместили ее актив в самый солидный банк столицы.) Арнольд и Элла не могли продолжать отцовскую и прадедовскую торговлю сукном. Последнее поколение Шик шло совсем по другому пути. Помимо своей профессорской деятельности в университете, где он преподавал социальные науки, Арнольд был известным журналистом, и его сдержанные статьи с простыми, но бьющими в цель выводами приводили в восторг молодежь. Правда, его статьи касались чисто академических тем, и благодаря этому он стал членом-корреспондентом Гейдельбергского и Оксфордского университетов.
Профессор Шик был очень дружен с молодежью, которая считала его своим вождем. Городское и университетское начальство только впоследствии поняло, что работа молодого профессора являлась и пропагандой политических идей, но не могло ни к чему придраться: споры на вилле Шик были весьма отвлеченны, и собрания молодежи были лишены какой бы то ни было конспиративности. Бунтарство молодого профессора вызывало глубокие симпатии среди трудящихся города, причем и промышленные рабочие, и мелкие городские служащие считали, что он со своей смелой критикой мог бы быть лучшим выразителем их интересов в парламенте. В последнее время все чаще появлялись в местной социал- демократической печати не только «академические», но и популярно-политические статьи Арнольда.
Я был любимцем Арнольда, возлагавшего на меня большие надежды. Он ценил мои способности к лингвистике, когда я еще был в гимназии (где Арнольд преподавал в старших классах историю). Юный романтик, я решил вступить на путь лингвистики и закончить тибетские изыскания знаменитого Шандора Кёрёши Чомы.[5] Арнольд горячо поддержал эту идею.
Арнольд и Элла взяли меня с собой в заграничное путешествие. Мы вместе объездили весь юг Европы и Швейцарию и очень подружились. Я стал ежедневным посетителем виллы Шик и одним из наиболее преданных поклонников сестры Арнольда — Эллы.
Элла тоже была заметной фигурой нашего города. Это была умная, спокойная, самостоятельная девушка, лишенная ложной скромности и глуповатого кокетства. Элла заканчивала свое образование за границей.
Уже в университете она обратила на себя внимание своими способностями. Ее доклад по искусству, с которым она выступила перед мюнхенской профессурой, произвел очень выгодное впечатление. Арнольд во всем помогал сестре, и, строго говоря, успехи Эллы можно приписать тому, что она во всех вопросах искусства использовала социальные воззрения своего брата.
Я тайно обожал Эллу. Ей нравилась моя роль пажа, моя преданность, и она добродушно посмеивалась над моей робостью.
В 1914 году я должен был окончить университет, а весной того же года Арнольд уже вел оживленную переписку с английским научным обществом об оказании мне содействия в предстоящем тибетском путешествии. Англичане проявили большой интерес и одобрили мое решение. Уже было условлено, что летом перед каникулами мы с Арнольдом поедем в Оксфорд и там приступим к практическому обсуждению вопроса.
А теперь мы сидим на раскаленных солнцем камнях на краю обрыва, у наших ног простирается этот угрюмый, неприветливый пейзаж, живой частью которого я стал с сегодняшнего дня. Арнольд уже изведал то, что мне предстоит испытать. Он уже был там, он знает Добердо. И я ждал, что Арнольд сделает для меня то, что всегда делал: сообщит самое важное, поделится своим опытом. Ведь через пять дней наш батальон отправится на линию огня, на смену другой, измученной, растрепанной части, в одну из кровавых топей Добердо.
Где-то, совсем близко, затрещал среди камней кузнечик. Это показалось мне страшной дерзостью.
