— Слава Богу, жива!
— Тогда вы несколько поторопились…
— Хорошо. Перейду непосредственно к делу. Я присутствовала при составлении завещания, все прошло так, как желала мама. Одарила всякой мелочью всех, кого хотела, не забыла свою собаку, которую придется кормить дичью до сорокового дня после маминой смерти. Мне ваша скептическая улыбка неприятна, но я продолжаю. Кроме завещания, мама написала письмо. Я его заметила у нее под подушкой. Не буду скрывать, это меня заинтересовало. У мамы в жизни никогда не было никаких тайн, да и не могло быть. Когда мама заснула, я вытащила это письмо, оно адресовано вам. На конверте написано рукой мамы: «После моей смерти передать следователю прокуратуры В. И. Сорину».
— Письмо вы прочли?
— Конверт не был запечатан, — бестрепетно ответила Локтева. — Красть у матери письмо, как вы понимаете, я не могла и потому сняла с него ксерокопию.
— Чистая работа, — с легкой язвительностью похвалил Сорин. — Копия у вас с собой?
— Поэтому я и пришла.
— Но ведь мама жива. — Сорин прищурился. — Имеем ли мы с вами право читать посмертное послание?
— Делать мне предупреждения поздно, поскольку я прочла, — спокойно ответила она. — А для вас письмо может представлять большой интерес. Хотя, на мой взгляд, ничего особенного там нет. Мама всю жизнь рассматривала любой факт в микроскоп, и всякая мелочь казалась ей настолько серьезной, что она проглядела за этими мелочами собственную жизнь. Но это к делу не относится. Прочтите, пожалуйста, письмо, и если потом потребуются пояснения, я их сделаю.
Она открыла плоский кейс и протянула лист, вложенный в прозрачный пластиковый конверт.
Сорин неторопливо извлек бумагу, слыша, как Локтева вытащила сигарету и щелкнула зажигалкой. Потом сказала ему в макушку:
— Я не спрашиваю вашего разрешения закурить, поскольку я вижу пепельницу. Или то, что вы ею называете.
— Правильно, — кивнул Сорин, потому что на столе стояла обрезанная жестяная банка из-под датского пива. Красивая баночка, но не хрусталь, понятно, который стоит на письменном столе в шикарном и экстравагантном офисе деловой дамы.
Письмо оказалось сравнительно коротким.
Сорин отложил письмо и взглянул на Локтеву. Она с интересом читала какую-то казенную инструкцию, приклеенную к сейфу. Сорин даже не помнил, чего эта инструкция требовала — гасить ли свет, когда уходишь из кабинета, или не оставлять на столе секретных документов.
— Ваша мама любила эстраду?
— О, да! Обожала. Всю, начиная с Лещенко довоенного и кончая современным Лещенко. Кумир, естественно, Клавдия Ивановна Шульженко. Воспоминания о послевоенных годах, «Синий платочек» и прочие сентиментальные вещи, нами это воспринимается с трудом, в чем скорее всего есть наша беда. То, что творится в нашей эстраде последнего десятилетия, вызывало у нее зубовный скрежет и истерики.
— Истерику допускаю, — засомневался Сорин. — Но чтоб Анна Николаевна скрежетала зубами, простите, не поверю.
— Именно так, — она холодно улыбнулась. — Мама сама когда-то пыталась петь. У нее громадная коллекция пластинок, есть еще графитовые, Апрелевского завода. Магнитофонных записей она не признавала. А пластинок — немереное количество.
— А вы жалуетесь, что вам нечего наследовать! — засмеялся Сорин. Локтева поморщилась, словно хотела подчеркнуть плебейскую бестактность его замечания. — Понимаете, Светлана Дмитриевна, — виновато заторопился Сорин. — Я глубокий профан в отечественном джазе, роке, попсе, стиле кантри и прочем музыкальном Содоме. А наша паршивая структура следствия устроена так, что мне приходится в этом разбираться. Простите, а вы были знакомы с Княжиным?
— Вот и приехали, — свысока улыбнулась Локтева. — Да. Более того, я выросла на его коленях. А с коленок… В очень давнее время… Я предупреждаю ваш вопрос… С его коленок я перепрыгнула в его постель.
— Спасибо, что вы это сказали, — искренне похвалил Сорин. — А то бы я просто извелся, пока сформулировал. Так вы тоже хотели в свое время петь на эстраде?
— Ну, конечно же! Кто же из девочек не проходит через подобную глупость — хочу быть балериной, киноартисткой, эстрадной звездой!
— Чем это у вас кончилось?
— Хорошо кончилось, — в первый раз она улыбнулась по-человечески. — Пришел мужчина, который, как говорится, взял меня за жабры, пару раз набил морду, изнасиловал, заставил учиться, женил на себе, и теперь у нас двое детей и прекрасная семья. А я есть то, что есть, и потому ничего, кроме отвращения, у вас не вызываю.
— Угадали, — кивнул Сорин. — А самой вам этот… как его… ваш имидж нравится?
— Не всегда, Всеволод Иванович, если сказать честно. Но сегодня для русской женщины такой… Такая внешняя форма необходима. Как мундир офицеру или скафандр водолазу. Как вам ваша маска усталого от жизни и скучного простачка. Предупреждаю ваш следующий вопрос. Больше десяти лет я не имела с Княжиным никаких дел. Ни личных, ни общественных, ни деловых. Ведь это не слух, что у Княжина был СПИД?
— Врачи так утверждают, — ответил Сорин и почувствовал, что эта решительная и сильная женщина, сама ли себя сделавшая или вылепленная кем-то, начинает ему нравиться.
— Где вы сейчас работаете?
— Начинаем допрос?
— Беседу, без протокола, — безмятежно улыбнулся Сорин, а она вперила в него жесткий взгляд и отчеканила:
— Я — депутат Государственной Думы.
— О-ох, — обмяк Сорин. — Сказали бы сразу. У вас ведь депутатская неприкосновенность! В прошлом году один депутат, как известно, двух человек убил из автомата, а Дума не дала права на его уголовное преследование! Кстати, Светлана Дмитриевна, когда шло голосование за то, чтобы депутатов лишить этой неприкосновенности, вы как голосовали?
— Против, — уверенно сказала она. — Вы не понимаете или делаете вид, что не понимаете, что если этой защиты не будет, то любой депутат окажется облит грязью, подозрениями и будет не в Думе заседать, а бесконечно отбиваться от прокуратуры и милиции.
— Возможно. Ну, а как зарплаты депутатской — хватает? Не бедствуете?
